Зачем?
— Красивая… — пожал плечом.
Даже имени своего не сказал — да и ее не спросил: просто сидели, болтали.
— Я с любимой сегодня расстался. Вот так.
— Помиритесь…
— Нет.
— Грустно тебе?
— Не знаю. Забери у меня ее фотографии.
— Ну подумай, зачем мне…
Но он уже подцепил пальцем язычок на фотоаппарате, начал сматывать пленку.
— Они там. Недавние. Не хочу их видеть.
— Заведи себе цифровой фотик. Разлюбил девушку — стер.
— Я не разлюбил. И она не девушка. Она взрослая умная красивая женщина. Держи.
Положил катушку с пленкой на лавку.
— Только не оставляй здесь.
И пошел. Уже вдалеке — оглянулся, махнул рукой.
Ося почему-то особенно любил эту фотографию — рамочку притащил, поставил в комнате.
А та женщина… она так и осталась на проявленной пленке — не печатать же ее снимки. И это было, будто бы она навсегда остановилась на полдороге из небытия к реальности.
32
Это длилось, и длилось, и длилось. Иной раз даже такое случалось: часов в девять являлся Володя — садился, бурчал что-то житейское, потом, как бы невзначай, спрашивал: «Ну что там… у Оли?»; часам к одиннадцати ненадолго заруливал Николай, а ближе к полуночи ломилась Олька, у которой сил не было дотерпеть до утра. Соседи, наверно, думали, что тут сборища тайной секты.
Потом Олька отпустила Николая — отстала, что-то сломалось у нее внутри. И все стало ей неинтересно сразу же: и журнал, и интервью брать, и компания их развеселая. Это все — с Володиных слов, потому что ночные появления ее прекратились. Алена учинила Володе допрос, и тот сперва мямлил, а потом вздохнул тяжело, отвел глаза — как кот, которого сейчас ругать будут. Проговорился-таки.
— Ты сказал, у меня с Николаем — что?
— Ничего. Просто что он к тебе ходит.
— Ты меня ставишь в дурацкое положение, Володя.
— Сама же хотела ей рассказать.
Да, хотела — это вранье поперек горла стояло. Но с Олькой невозможно было слово вставить, невозможно было ее так огорошить…
«Алена! Он же со мной не спит! Ну почему?» — «Может, не любит?» — «Ну что ты всегда все так примитивно толкуешь! У нас сложные отношения…»
Вообще-то она толком не знала, что там у них. С Николаем на разговоры об Ольге было наложено табу: «Иначе наше общение никогда не выберется с уровня сплетни».
«Таких женщин не бывает, — улыбался Николай. — Не могу поверить, что тебе этот сериал в реальном времени до лампочки».
Вот-вот. Этого она тоже не хотела — чтобы называли Олькины ненужные, но все же страдания «сериалом».
Меж тем уехал Ося — обидно уехал, на прощание чмокнул в щеку, а по другой ладонью так провел. Надо думать, что ему это все непросто далось, тем более что ведь отравил себя идеей, будто Николай ему конкурент. Даже смешно.
Ося: теплый, заботливый, принимающий ее — любою. Может, ей не хватало отца, или она просто недополучила тепла семейного, может, у нее эдипов комплекс — какая разница. С Осей — как ни с кем — она могла позволить себе быть безоружной, почти ребенком.
А Николай и не скрывал: его очаровала другая Алена; о той, другой, Ося, может, и не подозревал даже. Женщина мечты, которая кобылу голыми руками остановит, а потом ломанется в горящую избу горшки свои спасать. Николай не хотел быть сильнее — ему нравилось восхищаться ровней; он не думал защищать — ему хотелось биться спина к спине. Как-то сказал: «Женщина должна быть крепкой, как орех: уходишь на войну и знаешь — жизнь ее не раздавит». Вроде бы и прав — она сама всегда за храбрость ратовала, за то, чтобы о ней — ни слезинки, никто; за то, чтобы суметь выжить — без гримасы на лице, более того: с улыбкой. Но если с мужчиной нельзя быть слабой, зачем он тогда нужен? Иногда ей казалось — заплачь она, это его неприятно удивит.
Она переспала с ним первый раз в начале весны, в середине марта. Из Паланги не было никаких известий.
33
Никогда раньше у него не складывалось таких странных отношений с женщиной. Женщина его не любила; тайного или явного интереса у нее к нему не было (деньги, карьера, прочие прелести); порой казалось, что даже уважения и того нет. Спрашивал себя — почему она рядом, и не знал ответа.
«Рядом»… Когда воробышек слетит на лавку, на которой вы сидите, — он рядом? Чирик — и нет его.
И ведь все так любо-дорого со стороны выглядело: ни одной ссоры за весь тот год, что вместе… Вместе ли?
Прошлым летом она поехала в Палангу — сообщила накануне, как будто собиралась за хлебом сходить. Конечно, старпер не конкуренция, но ребенок-то его, и живет она на его деньги. Работу только сейчас начала искать, Юльке скоро три, в сад пойдет наконец-то. (На предложение помочь с работой — отказ: «сама».) Как работать начнет — от денег, сказала, откажется, только на ребенка брать станет. Говорил ей — давай я тебе давать буду — смеется: «А как же насчет ореха?» Это к идее, что женщина не должна присасываться к мужику. Сам предложил ведь, при чем тут присоски? Отказалась.
Вернулась из Паланги — никого видеть не желала. Звонил — трубку не берет. Поехал. Дверь не открыла. Стоял, как дурак, как оплеванный — тут лифт открывается, и нате — знакомые все лица. Первый и последний раз наблюдал его больше года назад, когда он в контору заявился: «Слушайте… я все знаю… я хотел бы…» Так и не понял, чего он хотел: лепетал что-то, глаза отводил. Это вместо потасовки-то. Как только убедился, что у него его Олю никто не отнимает, ожил, можно сказать, расцвел. Но все равно сморчок. И вот это выплыло из лифта.
Выплыло, деловито протопало к Алениной двери. Стукнуло кулачком. То ли не заметил, то ли ветошью прикинулся.
Вернуться от лифтов назад, в коридор, встать у сморчка за спиной: впустит она его?
— Извини, Володя, не могу…
Потоптался, повернулся, аж подпрыгнул от неожиданности.
— День добрый.
— Здрассьте…
— Что, не пускает?
— Нет…
По телефону сказала сморчковскому — ну поднимайся, а пока в лифте ехал — передумала.
— А если она не одна?
— Тогда с самого начала не согласилась бы…
Вошли в лифт, поехали. Ну что — так и уйти, несолоно хлебавши? Тут дело не только в гордости — соскучился ведь невероятно.
— Мм… Как там Оля?
— Нормально.
— Она сейчас где-то работает?
Ольга уволилась еще весной; на
