Леча замотал головой.
– Нет-нет, у нас не то, – сказал он. – У нас женщины свободные, лица не закрывают, сами выбирают, за кого выходить. Не это сложность. Сложно, чтобы не было общих родственников – семь колен со стороны жениха, восемь – со стороны невесты. Если хоть один общий есть – нехорошо, нельзя.
– Семь поколений, – хмыкнул капитан. – Да я вон прадеда своего со стороны отца не помню, как зовут…
Леча неуверенно засмеялся, думая, что капитан так неудачно пошутил, что ли… Но капитан и не думал шутить. Позже Леча убедился, что некоторые русские не только семь поколений предков, но даже и деда своего не знали, как звать, и, что самое странное, не интересовались. Так что семь поколений предков здесь заменяла одна мать. Ее поминали при каждом удобном и тем паче – неудобном случае. Имя матери звучало всегда, когда кому-то что-то не нравилось. Причем звучало очень странно: тот, кто чувствовал себя обиженным, угрожал обидчику стать его отцом.
– Я твоим отцом стану! – так примерно звучала эта угроза, если перевести ее на понятный язык.
По-русски тут употреблялось короткое слово «йоп», оно означало продолжение рода. Отнесенное же к матери собеседника, оно указывало на желание стать ему отцом, то есть требование большего к себе уважения.
Иной раз это было совершенно невозможно. Ведь угрожали не только старые молодым, но и молодые старым. Впрочем, конечно, у молодого могла быть старая жена, и тогда теоретически… Нет, все-таки даже теоретически это было очень странно.
Еще дома, в ауле, Леча слышал, что русские не знают стыда, вместо стыда у них совесть. Он не понимал, как это может быть и почему стыд надо обязательно чем-то заменять… Разве стыд и совесть не могут уживаться в одном человеке? Или это опять загадочная русская душа?
На самом деле все оказалось сложнее. Как ни странно, русские часто поминали стыд вслух.
– Эхь, – говорили они, сожалея о чем-то, – эхь…
А ведь эхь по-чеченски – это и есть стыд. Значит, думал Леча, русские хоть что-то, но взяли от нас полезного для себя и своего народа. Это радовало его, примиряло с суровой действительностью, отогревало душу. Он сразу вспоминал старое дедовское поверье, что у всех людей на земле одна кровь, только понятия различаются. Но, как видим, не все понятия различны, значит, и русского можно считать братом, хотя, вздыхал Леча, много, много обид нанесли русские чеченцам…
Мысли его прервал капитан Сорокапут. Ему было скучно, он устал и не верил в успех предприятия.
– Сидим тут, как куры на насесте, – бурчал он, – а толку никакого. Они правда думают, что он домой к себе пойдет, этот Буш? Надо совсем дураком быть, чтобы на такое решиться…
Внезапно зазвонил телефон. Капитан подобрался, взял трубку.
– Слушаю, товарищ полковник, – сказал он. – Уже здесь? Не может быть, мы бы не пропустили… Ага… Ага, понимаю. Так точно. Так точно. Слушаюсь!
Он положил трубку и посмотрел на Лечу.
– Засекли все-таки, – сказал. – Сигнал поступил, что видели его тут рядом.
Глава 21
План «Б»
Буш, конечно, не был совсем дураком.
Но, положа руку на сердце, недалеко ушел от этого. Во всяком случае, с точки зрения профессионала оперативно-розыскных операций.
К себе он, конечно, не пошел, пошел к старому своему наставнику дяде Коле. Но ведь это было совсем рядом с его домом, в соседнем дворе.
Когда Буш добрался до знакомой улицы, вокруг уже совсем стемнело. Редкие городские фонари длинно и глупо тянулись вверх, фиолетовыми своими, подслеповатыми, а кое-где и просто выбитыми глазами не могли и не хотели разогнать влажной липкой темноты. Но он все равно сторожился открытых мест, обходил их, держался в тени домов, прятался – мало ли что.
Так, незаметный, добрался он до знакомого подъезда, набрал пальцами код на домофоне, вошел в дом. На голову упала унылая электрическая полумгла, в ноздри стремглав кинулся теплый запах человеческой мочи пополам с какой-то затхлой, душной, несвежей бедностью. Кинулся – и застрял там, обжился навеки, так, что уже через полминуты он принюхался, перестал его различать.
Лифт, к счастью, был не сломан, работал… Что ж, пока ему везет, может, и дальше все получится.
Буш вошел в лифт, ткнул в пятый этаж. С надсадным гулом кабина полезла вертикально вверх, а он стоял и молился, чтобы не застрять или, хуже того, не рухнуть обратно, не разбиться в щепы вместе с ненадежным изобретением человеческого гения.
Лифт все-таки докарабкался до нужного этажа, несколько секунд стоял, словно раздумывая, выпускать ли пассажира. Наконец смилостивился, открыл дверь – всего одну из двух, но и на том спасибо.
Буш выскользнул на лестничную клетку, сделал два шага, оказался в предбаннике, отыскал взглядом знакомую обшарпанную дверь, номер 38. Волновался он сейчас, как первоклассник. Когда они виделись со старым хирургом в последний раз? Наверное, когда Буш завел свой собственный кабинет – пришел тогда хвастаться, не удержался. Как там дядя Коля, жив ли, в ясном ли уме, вспомнит ли его вообще?
Он надавил на звонок. Ждал минуту, другую, снова звонил, снова ждал – все без толку.
Когда уже совсем отчаялся, хотел уходить – заскрежетал засов, дверь приоткрылась. Буш растерянно заморгал глазами: вместо дяди Коли на него настороженно смотрел дворник-гастарбайтер… Как же его – Сухроб, не Сухроб…
– Чӣ лозим?
Буш напрягся, вспоминая уроки иностранного языка в школе, ничего не вспомнил, махнул рукой.
– Доктор дома?
В глазах Сухроба мелькнул страх.
– Дар хона касе нест, – сказал он и прикрыл дверь, в щель теперь торчал только узкий желтый нос. Кто-то еще мелькнул в щели, замаячил второй таджик.
– А когда вернется? – спросил Буш.
Таджики бурно заговорили между собой, голоса их дрожали от страха и возбуждения.
– Когда будет? – повторил он громче, думая, что его не расслышали, не поняли.
– Никогда, – наконец ответил второй. – Умер доктор, мурд, понимаешь?
Он вздрогнул – и тут покойник. В голову пришла дикая мысль, что хранители первыми добрались до доктора, взяли под руки, увели… Но если так, почему в квартире гастарбайтеры, кто их пустил?
– Давно умер? – спросил Буш осторожно.
– Моҳҳои пеш, – отвечал второй. – Месяц уже как.
Буш вздохнул с облегчением. Месяц назад он еще был во дворце, значит, хранители ни при чем.
Однако что же делать дальше? Не возвращаться же, в самом деле, обратно.
– А можно мне тут побыть немного? – проговорил он, заискивая слегка. – Я друг доктора, вы же меня знаете.
Таджики даже совещаться не стали, замахали руками в ужасе:
– Нельзя, нельзя!
