– Аз есмь, – сказал он внушительно, – альфа и омега, начало и конец. Се, гряду скоро, и возмездие мое со мною, чтобы воздать каждому за неподчинение его… Уловил суть сообщения?
Много еще чего хотел спросить Леча в запальчивости, но по кратком размышлении решил не дразнить капитана. И правильно сделал. В сущности, начальник его был человек хороший – насколько, конечно, вообще может быть хорошим человеком хранитель.
Несмотря на опытность свою, погоны и суровый вид, Сорокапут был любопытен и имел живой ум. Он знал, конечно, что Леча ходит под кровной местью, интересовался деталями: когда закончится и закончится ли вообще?
– Кровная месть у чеченцев не имеет срока давности, – объяснял ему Леча. – Даже если на пенсию вышел, даже сто лет человеку исполнилось, все равно найдет его кровник, найдет и убьет.
– А если не найдет? Если тот умрет раньше? Машина, например, собьет? – спрашивал капитан.
– Если он такой наглый, что даст себя сбить машине, тогда месть на его родственников переходит – на братьев, детей, племянников, внуков – до седьмого колена.
– А если никого нет, только какая-нибудь троюродная бабушка? – не унимался Сорокапут. – Ее убьют?
– Если бабушка мужского пола, то убьют, – хмуро отвечал Леча. – А вообще с женщинами нохчи не воюют.
– Харам, знаю, – кивал головой капитан.
– Харам – это в шариате, для всех мусульман, – уточнил Леча, – а у нас еще свои законы есть, адаты называются. Женщина у нас – особый человек, не будет женщины – не будет человечества…
Сорокапут кивал согласно, не возражал как будто, но, стоило расслабиться, вдруг поднимал голову и говорил что-то вроде:
– Все ваши адаты, нохча, и весь ваш обычай кровной мести – только способ удержать буйную кровь в жилах. Потому что человек так устроен: от преступления его может удержать только страх наказания, смерти, страх за близких, а еще стыд и позор…
Лече было неприятно это слушать, но в глубине души он не мог не согласиться с капитаном. Тем более что тот вовсе не хотел поставить русский народ над чеченским, как это часто бывало с другими, да и ни над каким не хотел.
– Не думай, – говорил Сорокапут, – что вы одни такие из себя горные жители. У нас тут тоже кровная месть, только другая.
– Какая другая? – любопытствовал Леча, он прожил всю жизнь в ауле, о русских обычаях слышал только понаслышке: медведь, балалайка, водка из метанола, чу! русским духом пахнет, повернись ко мне передом, к лесу задом – и все в таком роде…
– Помнишь майора Зотова из отдела кадров? – спрашивал Сорокапут. – Он тебе еще удостоверение выписывал, довольствие, все дела. Помнишь?
– Помню, – кивал Леча, – угрюмый человек.
Угрюмый, конечно, было не то слово для характеристики майора. Но правильное слово говорить не пришлось, капитан и сам его знал.
– Говно человек, – припечатывал капитан. – Вот он как раз, Зотов, и есть типичный русский кровник. Только он не конкретному человеку мстит, а всему человечеству. Тебе, мне, всем вокруг, исключая вышестоящее начальство… Понимаешь?
– Не понимаю, – признавался Леча, не мог понять, да и как прикажете понять такое. – Зачем мстит, или у него убили кого-то?
– У него конкретно – никого. Но у кого-то где-то наверняка кого-то убили. Не может быть такого, чтобы нигде никого не убили.
– Почему? Православный Иса запрещает же убивать…
– Начхать нам на Ису, на Мусу и на всех пророков и апостолов, вместе взятых, – веско говорил Сорокапут. – Иса-Муса нам не шьет, не порет, он жизни нашей не видел, иначе бы совсем другую Библию написал… У нас, брат Леча, такая история, что читать про нее страшно, не то что жить ею. Крепостное право, революция, Гражданская война, Отечественная, коммунизм опять же, не говоря уже про стукачей. Представляешь, сколько народу пострадало? А раз так, то, значит, всегда есть за кого мстить. Вот он и мстит.
– Кому? – не понимал Леча.
– Всем. Всем, кто под руку попадется…
Леча молчал, думал, опять не понимал. Он думал, он къонах, думал, что мудрый, что Иблис лично против него войну развязал, а выходило, что мальчишка, щенок, обычных русских вещей не понимает. Или русских вещей никто в мире не понимает, даже сами русские? Ах, трудно, тяжело в этом разбираться, но надо, надо, если тут живешь…
И Леча делал новую попытку.
– А может, этот, который под руку попал, – он и не виноват ни в чем? Может, он никого не убивал?
Сорокапут улыбнулся как-то очень хорошо и обаятельно. Леча уже заметил, русские умеют так – обаятельно, хорошо, только не понял еще, что это такое значит и к каким последствиям ведет.
– Ты анекдот про кошелек знаешь?
– Нет, – повинился нохча, – я только пословицы, поговорки. Песни еще знаю… «Расцветали яблони и груши…» – запел он жалостным, как и положено тут, в средней полосе, голосом.
Но Сорокапут прервал его, махнул рукой досадливо.
– Обожди с яблонями, послушай лучше. Вечер. Какой-то мужик лазит на четвереньках под фонарем, что-то ищет. Идет мимо прохожий, спрашивает его: «Что-то потерял?» – «Да, кошелек с зарплатой». Стали искать вместе. Полчаса ищут – ничего нет. Прохожий не выдержал: «Ты его точно здесь потерял?» – «Вообще-то вон там, в кустах.» – «А чего же ты тут ищешь?» – «А тут светлее»…
Сорокапут посмотрел на Лечу.
– Понимаешь теперь?
– Понимаю, – кивнул Леча, он и правда, как ему казалось, понимал. – Это притча. Загадочная русская душа называется.
Капитан только усмехнулся, но объяснять не стал: придет время, сам дотумкаешь…
Бывало, что от философских разговоров переходили к личному. Сорокапут вытаскивал из кармана бумажник, из бумажника – фотографию жены и сына, лютого бутуза лет полутора, вряд ли больше. Бутуз смотрел сурово, грозно, как будто надул в штаны, а никто их не меняет. Так смотрел, словно всю оставшуюся жизнь, даже и выросши, предстоит ему теперь дуть в штаны и при этом делать вид, что это он по своей воле, что ему даже нравится…
– Хороший, – сказал Леча, глядя на маленького Сорокапута. – Вырастет – тоже, как папа, будет капитаном.
– Ну уж нет, – решительно отвечал начальник, – какие там капитаны, не меньше полковника бери. У тебя, кстати, у самого есть жена или девушка?
Леча вспомнил Мадину, с трудом подавил горький вздох. Даже если все уладится и его простят кровники, вряд ли она выйдет теперь за убийцу, тем более Сулим ей нравился. Это Леча считал ее своей невестой, а она, может, как раз себя считала невестой Сулима, теперь уже все равно не спросишь… Но капитану всего этого не стал объяснять, все равно не поймет, загадочная его душа, сказал только, что есть невеста.
– Сложно у вас там ухаживать? – спросил Сорокапут. – Небось, чадра там, лица не видно, только догадывайся, красивая или так себе…
