Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
Катерина Константиновна молчала.
— Ты парню расскажешь про нас? — спросил он.
— Зачем? — прошептала она.
— Затем, чтобы обмана между вами не было.
— А между нами никакого обмана нет, — со всегдашним своим спокойствием, видимо, оправившись, возразила она. — Наш с тобой обман, Валя, не перед людьми, а перед Богом, а Ему рассказывать нечего, Ему и так все известно.
— Катюша, — умоляюще зашептал отец Валентин, — ну вот я сейчас к Нему приду. А если Его там… — голос отца Валентина задрожал, — а если Его там нету? Если там пустота, Катя? Белый туман, как на реке по утрам, знаешь…
— Дай мне руку, — попросила Катерина Константиновна, — ну, вот так. Есть моя рука в твоей руке или нету? Есть? А если я тебе скажу, что тебе это кажется? Что в твоей руке ничего нет, пусто? Ты мне что ответишь? Так и тут. Молись Ему, и всё. Он уж там Сам с нами разберется…
Орлов с головой накрылся одеялом. Сердце его стучало о ребра, как дачный пинг-понговый шарик дробно и звонко стучится о фанерный стол. Значит, этот больной священник и материнский «мужик» — это один и тот же человек! Значит, вот куда она уезжала, бросала его, маленького, с бабушкой Лежневой! Вот почему никто на ней не женился! Вот почему она никогда не показала сыну Геннадию этого своего «мужика»! Ничего себе — религия! Ему было совестно за мать, и в то же время он чувствовал, что не все здесь так просто. То, как она, его мать, спокойно сказала сейчас в темноте: «Дай мне твою руку. Есть что-нибудь в твоей руке или нет?» — поразило молодого Орлова. Мать его никогда не произносила ничего просто так. Орлову пришло в голову, что она, наверное, ни разу не солгала ему, даже когда уезжала к своему «мужику», отцу Валентину. Она просто сообщала, в какой день и во сколько вернется, чтобы они с бабушкой Лежневой не волновались. Значит, когда она спрашивает: «Чувствуешь ты мою руку или нет?» — она так и чувствует, она же не врет!
Ему хотелось встать с постели и выйти на улицу, чтобы весь этот сумбур неожиданных и горячих мыслей улегся в нем, прекратился бы грохот вопросов, которым заглушило теплую, полную нежного весеннего пения ночь. «Что же делать?» — думал про себя молодой Орлов, широко раскрытыми глазами глядя в потолок, на котором изредка вспыхивали бесшумные полосы автомобильных фар. Если он останется с Томкой, то, наверное, разведчик и Томкин отец помогут ему попасть в МИМО, и тогда начнется другая жизнь, но в этой другой жизни ведь все будет другим, в ней не шепчутся по ночам о Боге и не пускают к себе ночевать черноглазых «батюшек»! Гордому Орлову казалось, что он давно уже справился, давно отодвинул от себя то, чем мать и бабушка Лежнева пичкали его в детстве. Они, например, говорили ему: «Не ври, будь честным», но он не мог не врать, потому что врала целая школа — от мала до велика, и радио врало, и телевидение, врали вывески на домах, витрины магазинов, афиши театров, учебники, книги! И все привыкли к этому, никто уже и не различал, где вранье, а где правда, всем было наплевать, словно дело только в коротеньком слове, в названии! Скажешь «правда» — и будет правда, скажешь «ложь» — ну, значит, ложь. Теперь вот он врал и в школе, и дома, врал двум обозленным маленьким женщинам, своим любовницам, — и все для того, чтобы достичь той скользковатой извилистой тропки, над которой летят цыплята табака! Но мать и бабушка Лежнева… Они что-то такое все-таки сделали с ним, что-то навязали ему, что будет вечно мешать, вечно путаться под ногами, даже если он добьется своего!
В соседней комнате раздался голос больного священника, который о чем-то попросил, но Орлов не расслышал, о чем именно, и тут же его перебил громкий шепот матери:
— Лежи, я принесу. Не нужно вставать.
— Нет, погоди, — расслышал Орлов, — нет, я встану…
— Ну, тогда давай осторожненько, — попросила мать, — вот так… Опирайся на меня.
Заскрипела кровать, потом послышался звук опрокинутого стула, звякнул стакан, и наконец Катерина Константиновна глубоко вздохнула:
— Ну-у-у, вот и встал… Ну-у-у, молодец! Пойдем вместе… только тихо-о-неч-ко…
— Дай я хоть рубаху застегну, — прерывистым шепотом сказал отец Валентин, — застегни ты мне, а то руки дрожат…
Через секунду они вместе появились в дверях, как раз когда свет, идущий с неба, из лунного, голубоватого и мерцающего, превратился в радостный, розовый свет утра, словно бы нарочно для того, чтобы Орлов сквозь неплотно прикрытые веки смог разглядеть, как Катерина Константиновна бережно поддерживает под руки не просто худого, а до самых костей уже изношенного, не пригодного к жаркой и жгучей весенней жизни отца Валентина.
— Мама, не зажигай, — сказала Катерина Константиновна, когда бабушка Лежнева, приподняв с подушки седую свою голову, хотела было зажечь ночник. — Мы так…
— Прошу прощения, — пробормотал отец Валентин и вздохнул со свистом, — побеспокоил вас…
У матери молодого Орлова — сколько он помнил ее — никогда не было такого лица: сосредоточенного и словно бы полностью принадлежащего не ей самой, не ее мыслям, душе, желаниям и заботам, а другому человеку, вот этому самому чужому «мужику», который, опираясь на нее всей тяжестью иссохшего тела, всем шелестом истончившихся своих костей, осторожно переставляет ноги в орловских тапочках, чтобы добрести до уборной, находящейся в самом конце их длинного коридора. Геннадий Орлов вскочил, быстро оделся и, не дождавшись, пока Катерина Константиновна с отцом Валентином вернутся, выскочил на лестничную площадку и кубарем скатился на улицу.
Он ревновал мать и одновременно чувствовал к ней уважение, может быть, даже больше, чем раньше. Если бы он увидел ее с каким-то сильным, здоровым и красивым человеком, и мать, и этот человек вызвали бы в нем жгучее отвращение. Он не хотел делить свою мать с кем бы то ни было, кроме, может быть, этого умирающего. Этот умирающий не только не отнимал у него мать — Орлов сам удивился тому, что пришло в голову, — он не только не отнимал, но как будто освещал Катерину Константиновну новым, очень сильным светом, внутри которого все то, чему она учила своего сына Геннадия, стало весомым и плотным. Мать любила этого «мужика», но он умирал, стал больным, бледным, беспомощным, у него вылезли волосы, сгорбилась спина, на руках и ногах проступили вздувшиеся голубые вены, запал рот, — но она все-таки любила его и, не побоявшись соседей, не смутившись перед своей матерью, бабушкой Лежневой, и своим сыном, молодым широкоплечим Орловым, привезла отца Валентина к ним ночевать и повела через их комнату и через весь их длинный коридор в уборную, потому что он, может, и не дошел бы туда сам, упал бы, может быть, на пороге!
«Наташка, — вдруг, словно взрослый, как следует поживший на свете человек, сказал себе Геннадий Орлов, — Наташка меня так любить не будет, когда я стариком стану. А Томка?»
Он увидел перед собой бараньи влюбленные глаза Тамары Ильиной и сказал самому себе: «А Томку не люблю я. Так что это неважно».
К сожалению, в эту весну происходило много печальных и неприятных вещей. В семье Чернецких заболела домработница Марь Иванна, обиделась санитарка Зоя Николавна, чувствовала себя замученной и всеми разлюбленной мама Стеллочка и прятался от жизненных тревог глава дома — пышноусый заведующий гинекологическим отделением Леонид Михайлович. В семье молодого Орлова на руках у его светловолосой матери умирал в деревне Братовщине священник отец Валентин Микитин, с которым мать молодого Орлова находилась в непозволительной связи и которого очень сильно любила на протяжении целых четырнадцати лет. Мучилась мигренью Галина Аркадьевна, классная руководительница 8-го класса «А» специальной английской школы номер 23 Ленинского района. Бегала по соседям и занимала трешку до получки огненно-красная от высокого кровяного давления мать Юлии Фейгензон, которой было трудно поднимать на свои и мужние трудовые копейки неожиданно разросшуюся семью, притом что у сына, Левочки, обнаружилась тяжелая диспепсия недоношенного ребенка и нужны были дорогие венгерские лекарства.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
