Я ее знала. Не знаю, как, откуда, каким образом, но внутри все буквально кричало об этом! Знала! Знала!!
Голубые глаза чуть расширились, она замерла, потрясенно изучая мое лицо.
— Нет, этого не может быть, — простонала хранительница с такой болью, что я вздрогнула. — Не может быть… Но это ты… ты.
Она сжала горло, словно сложно было дышать, а потом стала медленно заваливаться на бок.
— Осторожнее!
Элгар выскочил вперед, удерживая и не давая женщине упасть. А я… я шагнула назад. Если бы могла, сбежала, была паника, охватившая меня.
— Вам лучше присесть.
Форр попытался отвести женщину к дивану, но она не позволила.
— Нет! Нет! — дрожащими руками хранительница принялась отталкивать от себя дрейга, не сводя при этом с меня полных слез глаз. — Риг!
В холле появилось новое действующее лицо — дрейг, старше Элгара, с глазами цвета стального неба. Выскочив из соседней двери, он сразу же бросился к женщине:
— Микелла? В чем дело? Тебе плохо?
— Она… она. Это она, я знаю.
Теперь пришла очередь мужчины застывать, взглянув на меня.
— Не может быть.
— Что здесь происходит? — нервно выкрикнула я. — Объясните же наконец, что здесь происходит!
— Ты жива… я чувствовала, что ты жива, — заливаясь слезами, хранительница сделал пару шагов в мою сторону, протянула руку, словно хотела коснуться, но так и не смогла. — Моя девочка.
— Элгар?! — взвизгнула я. — Что все это значит?
— Прошу тебя, успокойся, — передав женщину ее мужу, Форр мгновенно оказался рядом, бережно обнимая. — Мы во всем разберемся.
— В чем? В чем мы должны разбираться?
— Успокойся. Позволь представить тебя. Это София Трэкот, моя тайрифи. А это хранительница песка ану Микелла Диррен и ее муж Риг Диррен. И судя по всему, Микелла уверена, что ты ее погибшая дочь.
— Что? — слишком громко переспросила я, чуть отодвигаясь в сторону, и рассмеялась. Так же громко, фальшиво и неискренне. — О, нет! Нет-нет, вы ошибаетесь. Я дочь Фила Трэкота. Того самого Фила Трэкота.
Никогда не думала, что когда-нибудь буду прикрываться именем своего отца. Гордо его выпячивать и радоваться этому родству. Но сейчас именно так все и происходило.
Вот только взгляды, обращенные на меня хранительницей и ее супругом, нисколько не изменились. Ни шока, ни отвращения. Надежда.
Именно она испугала меня больше всего.
— Знаете, что? — широко улыбнулась я, да так, что губы заболели. — Было очень приятно с вами познакомиться, но я думаю, мне лучше уйти. Прямо сейчас.
И опять попятилась в сторону двери.
— София.
Это Элгар.
Мужчина сделал шаг ко мне, и я быстро замотала головой из стороны в сторону, выставляя руки вперед, словно хотела отгородиться.
— Нет, — прошептала едва слышно и взмолилась. — Не заставляй меня это делать! Я не хочу!
Он снова рядом. Обнимает. Нет, стискивает в объятьях, так сильно, что я не могла не то, что вырваться, даже дышать было сложно. Держал, целуя куда-то в висок и бормотал едва слышно, только для меня:
— Я могу отпустить тебя, София. Могу дать уйти. Даже провожу и никогда не позволю Микелле встретиться с тобой. Я могу это сделать. Но неужели ты сама не хочешь знать правду?
Как же мне хотелось сказать: «Не хочу! Не надо! Уведи отсюда! Спрячь от всех! Я слишком много узнала за эти дни. Слишком много для меня одной».
Но в его руках снова становится легко и спокойно. Паника отступила, схлынула, оставив после себя лишь отчаянье, и я снова могла мыслить здраво.
Под моими ладонями ровно и размеренно билось его сердце. И мое, успокаиваясь, подстраивалось под этот ритм.
— Я выслушаю, — прошептала глухо, продолжая прятать лицо у него на груди. — Просто выслушаю. Не просите меня о большем.
Через две минуты мы устроились в мягкой зоне. Чета Диррен расположилась на диване. Дрейг чуть приобнимал жену за плечи, успокаивая и даря поддержку. А та не отрываясь смотрела на меня с такой тоской, что мне пришлось спрятаться за Элгара, который сел на подлокотник кресла, где заняла свое место я.
Слуга бионик принес прохладительные напитки и высокие стаканы, все на журнальном столике перед нами. Я пить отказалась. Сгорбившись и опустив плечи, сидела, сжимая и разжимая руки, изучая собственные ногти.
— У меня была самая обычная семья. Мама, папа, две младшие сестры и брат, — начала хранительница срывающимся голосом. — Тринадцать лет своей жизни я была счастлива и даже не подозревала, что вхожу в группу риска и могу быть тайрифи. Я училась в школе, влюблялась в мальчишек, играла с подругами, делилась секретами. А потом в тринадцать лет открылся дар. Я очень хорошо помню этот день. Отец сделал всего один звонок и буквально через полчаса за мной приехала машина. Я не взяла с собой ни вещи, ни какие-то памятные сувениры. Ничего. Папа сказал, что это ненадолго, а мама просто молчала. Она даже не смотрела на меня, словно я ее чем-то обидела. В тот день я уезжала из дома в полной уверенности, что скоро вернусь назад. Понятия не имею, где находилось то здание. Внутри это была как больница, только без окон. Стерильные помещения, личная совсем крохотная палата, узкая койка, своя собственная душевая. Нас таких было тридцать человек. От двенадцати до семнадцати лет. И все одаренные. Мне тут же объяснили, что уехать я не смогу еще очень и очень долго. Так началась моя жизнь.
Она замерла, переводя дыхание, ее супруг тут же напрягся с такой тревогой смотря на любимую, что у меня не было ни капли сомнения в его чувствах, и продолжила более уверенно:
— Шли дни, недели, месяцы. Я не знала, какое сегодня число, месяц и даже год. Это потом уже начала делать метки, чтобы хоть как-то ориентироваться во времени. Да и другие помогали. У нас был один календарь на всех, и новички дополняли нашу картину. Ты не подумай, нас не мучали, не пытали, не издевались. Скорее наоборот. Да, были ежедневные процедуры, анализы, пару раз в неделю у нас брали кровь, но это воспринималось как должное. Никто толком не знал, что дает нам этот дар, потому что изменений не было. Просто дети, которых оторвали от
дома.
Все изменилось в день моего семнадцатилетия. Я точно запомнила эту дату. Помню, как всю ночь проплакала, вспоминая семью, сестер и брата, родителей, которых не видела почти четыре года. А утром за мной пришли. На этот раз они погрузили в сон, так что я не могла сказать, какую процедуру проводили. А когда очнулась, оказалось, что меня перевели в другой блок и другую палату, из которой запретили выходить.
Первые дни я даже встать не могла. Просто лежала и смотрела в потолок, не понимая, что со мной сделали. Я ничего не чувствовала кроме легкой усталости. Потом разрешили двигаться и все время отслеживали состояние. Эта гиперопека даже начала раздражать. На исходе второй недели началась тошнота. Я совершенно не могла ничего есть, постоянная рвота, с утра до самого вечера, усталость, апатия. Снова анализы и удовлетворенный взгляд молчаливых врачей.
