– Мы хотим видеть старче, – говорит Медный.
Чувствую на себе тяжелый недоверчивый взгляд женщины и понимаю, что ни с каким старче нам, пожалуй, не доведется встретиться. Отчего-то Медного тут не очень жалуют, а я – незнакомец, незваный, нежданный.
Нет уж, печальная женщина, я отсюда никуда не уйду! Не для того притащился, не для того сидел в гнездовищенском застенке, не пошел к друзьям в Подкамень, едва не убился в горах, вывернул душу наизнанку, идя чужаком по родному краю!
Неожиданно положение спасает Тень: припадает на передние лапы, как игривый котенок, хлещет себя хвостом по бокам и с боевым рычанием бросается на башмаки женщины, потом отскакивает назад и принимается боком скакать вокруг, до того потешно выпучивая глаза, что даже я чуть не расхохотался. А потом улепетывает вверх по земляным ступеням и скрывается за домом у тренировочной площадки.
Лицо женщины смягчается, скорбные губы трогает тень улыбки.
– Погодите, – говорит она и тоже уходит наверх. У неё плавные движения, не сочетающиеся с угловатостью тела. Косынка и впрямь длинная, до лопаток, и с вышивкой по краю.
В ожидании я рассматриваю гроздья плодов на абрикосовых ветвях. У меня дома росли такие же: мелкие, солнечно-оранжевые в красных веснушках и очень сладкие. В Полесье почти нет абрикосовых деревьев, а если и растут – плоды у них получаются какие-то неправильные, бледные, крупные и сухие, как подошва башмака. Хотя, казалось бы, Полесье южнее и…
Улавливаю краем глаза движение и оборачиваюсь.
Старче спускается по земляным ступеням, тяжело опираясь на узловатый посох из черного дерева. Под длинным платьем, запахнутым на поясе, мелькают босые ступни. Я заворожен его посохом и платьем, расшитым яркими блестящими нитями. Откуда такие сочные, ненастоящие цвета? Огненные, травяные, небесные, они складываются в замысловатые картины и, когда старче движется, они будто обнимают его.
– Ты не спас мою Морошку, Медный, ты не уберёг последнюю мою отраду. Зачем пришел теперь, кого привёл вместо неё?
При звуке этого голоса я вздрагиваю и, наконец, поднимаю взгляд.
Ненавижу смотреть людям в лицо, терпеть не могу и знаю, что всё время повторяю это. Когда я встречаюсь взглядом с другим человеком, он словно оказывается в моей голове, узнает там больше, чем я готов показывать. Это хуже, чем если бы он примерял мои башмаки, валился на мою кровать, выпивал весь мой компот.
Я смотрю на старче. Смотрю в его строгое, умное, измятое морщинами лицо. В светло-карие в крапинку глаза под короткими выгоревшими ресницами.
– Дедушка?
Карие глаза смотрят на меня, не мигая. Глянцевые, словно потеки смолы на стволе вишневого дерева, и столь же пылкие. Они изучают меня, недоверчиво рассматривают лицо, руки, потом взгляд начинает бегать: по моим волосам, по отросшей щетине, по одежде. Старче ищет под всем этим того, кто мог называть его дедушкой.
Я так сильно изменился? Ведь времени прошло не так уж много – пять или шесть лет. Целая жизнь.
Скрюченные пальцы стискивают посох, и мне кажется, он не выдержит, рассыплется черной занозистой трухой. Под тонкой бледной губой начинает дергаться жилка – сначала редко, как удары сердца, а потом все чаще, все сильнее, пока ее дрожание не передается подбородку. Седые брови вздрагивают, лоб ломается складками, карие в крапинку глаза оживают, раскрываются шире, наполняются сиянием.
Никакой я не наконечник стрелы. Я – луковица. Забытая на дне ящика луковица, укрытая слоями шуршащей, намертво приставшей шелухи. Я не знаю, что зарыто под этими слоями. Наверное, там уже ничего нет, только другие иссохшие хрупкие чешуйки.
– Шель.
Одно слово, сказанное дрожащим голосом, встряхивает меня, как пыльный мешок, наружу вырывается всё, что было загнано внутрь проведенными в обители годами, лозинами, палками и сигилями варкской стали, и придурями Хмурого мира, и вечным осознанием своей инаковости, недостаточной и в то же время – слишком уж сильной хорошести для всех вокруг.
Я вспоминаю всё.
Какие у нас были имена и что они означали. Почему за нами не пошли загорские духи. Зачем нужно было взять в полесскую обитель именно детей из Загорья. И что сказал дедушка в тот день, когда я видел его в последний раз.
«Вот они и пришли за тобой, Шель. Я должен тебя отдать».
Невспоминание
В годы обучения, да и потом тоже, я нередко задавался вопросом: сколько великих и страшных вещей сможет совершить земледержец даже без помощи хмурей, используя одно только чародейское умение, которое постигли наши наставники – убивать чужую память?
А на самом деле у земледержеца не было такой возможности, ни у кого не было такого умения: наставники не убивали память выучней. Мы сами всё забыли, потому что знание оказалось слишком большим для наших детских голов, мы были недостаточно взрослыми, чтобы ужиться с действительностью – но уже недостаточно маленькими, чтобы принять всё как данность и приспособиться.
Выучни, которые помнили, почему оказались в обители – они погибли первыми, а самыми лучшими выучнями тех же первых лет получились те, что первыми всё забыли, первыми поверили, будто стать хмурем – их возможность, а не обязанность, ради которой их же родные люди пожертвовали ими. До получения ножен дожили только беспамятные выучни да я, тоже забывший достаточно и поверивший в рассказанную кем-то сказку о проданных сиротах.
«Вначале думали сделать общую обитель, – бухтел старый Пень в тот день, когда мы пили пахнущий опятами самогон. – И не уговорились. На чьей земле она должна стоять, чьим законам подчиняться, чьего слова слушать? Ни к чему мы не пришли, и каждая обитель решила идти своим путем, а чтоб чего не вышло, мы для привязки…»
Тогда Хрыч велел ему заткнуться, и Пень умолк – теперь я понимаю, он умолк не потому, что испугался Хрыча, а потому, что и сам не хотел мне этого говорить. Верно, он думал, что я ничего не вспомню, когда приеду сюда, а меня здесь не узнают, а если и узнают – это будет уже не его печаль.
«А чтоб чего не вышло, мы для привязки обменялись детьми», – вот что должен был сказать мне старый Пень.
Глава 10. Закат мастеров
Птаха
Когда мы еще жили в обители, водилось за мной дурное такое умение: появляться где не надо когда не стоит. То застану наставников в разгар попойки, то вломлюсь в кладовую, когда там трутся Веснушка и Рыжий, да еще пошучу остроумно по этому поводу. Я и сама была не рада этому своему умению, потому как всё время ставила людей в идиотское положение, а я это и так могу, без того, чтобы оказываться в неудачных местах. Я потом подолгу переживала испытанную неловкость, всегда она лезла мне в память и лезла, и у меня тогда аж щеки вспыхивали, хотелось зажмуриться, забиться в уголок – но виду-то, конечно, я не подавала, никто и не понимал, небось, до чего неловко мне делается всякий раз.
