И ослепший побирушка, протянувший руку к звездам, извернулся в огненном вихре и умчался прочь.
Сверху города марсианского пограничья выглядели очаровательно. Снижаясь для посадки, Уайлдер смотрел на неоновые огни среди голубых холмов и думал: «Мы зажжем свет в мирах, отстоящих на миллиарды миль отсюда, и дети людей, живущих под этими огнями сейчас, нашими стараниями обретут бессмертие. Очень просто: если мы добьемся успеха, они будут жить вечно».
Жить вечно. Ракета приземлилась. Жить вечно.
Ветер, дувший со стороны приграничного города, пропах смазкой. Где-то лязгал алюминиевыми зубами музыкальный автомат. Около ракетодрома ржавел на свалке металлический лом. Посреди просторной асфальтированной площадки одиноко плясала на ветру старая газета.
Уайлдер, замерший на краю лифтовой площадки, вдруг подумал, что хорошо бы не спускаться вниз. Огни неожиданно стали людьми, а не словами, которыми, как бы огромны они ни были, можно было с непринужденным изяществом играть в уме.
Он вздохнул. Слишком уж тяжело бремя людей. Слишком уж далеко до звезд.
— Капитан… — произнес кто-то за его спиной.
Он шагнул вперед. Лифт тронулся. Под негромкий скрип они спускались к самой настоящей почве, по которой ходили самые настоящие люди, ожидавшие от него решения.
В полночь почтовый приемник зажужжал и выплюнул патрон с посланием. Уайлдер, сидевший за столом, загроможденным магнитными лентами и перфокартами, долго не прикасался к нему. Когда же он наконец извлек послание, то, пробежав его глазами, скомкал листок, но потом развернул и перечитал:
На следующей неделе завершится заполнение каналов. приглашаем вас на прогулку на яхте. избранные гости. четырехдневное путешествие в поисках затерянного города. заранее признателен за участие.
И. В. Ааронсон
Уайлдер, моргая, посмотрел на записку и тихонько рассмеялся. Потом опять скомкал было листок, но не выбросил его, а поднял телефонную трубку и сказал:
— Телеграмма И.В. Ааронсону, Марс-сити I. Ответ положительный. Без разумных оснований, но все же… положительный.
И положил трубку. А потом долго сидел и смотрел в ночь, поглотившую все шепчущие, тикающие и двигающиеся машины.
Сухой канал ждал.
Он ждал уже двадцать тысяч лет, но не видел ничего, кроме пыли, текущей по нему призрачными приливами и отливами.
Но совсем скоро он зажурчит.
И это журчание перейдет в плеск бьющейся о набережные воды.
Как будто могучий механический кулак обрушился на скалу где-то вдали, сотряс воздух, и раздался крик: «Чудо!» — по каналам гордо покатилась высокая стена воды, заполнила все давно забывшие о ней закоулки канала и двинулась в сторону древних иссохших до праха пустынь, удивительных старинных верфей, подняла скелеты кораблей, заброшенных за тридцать тысяч лет до того, как вода полностью улетучилась.
Прилив завернул за поворот и поднял кораблик, свежий, как само утро, с блестящими новенькими серебряными винтами и медными трубами и сшитым на Земле новым ярким флагом. Борт причаленного к берегу канала кораблика украшала надпись «Ааронсон I».
На палубе кораблика улыбался человек с тем же именем. Мистер Ааронсон сидел и прислушивался к воде, оживавшей под днищем корабля.
Сквозь плеск воды прорезался звук приближавшейся машины на воздушной подушке, приближавшегося мотоцикла, а в воздухе, как будто повинуясь волшебному расписанию, притянутые блеском течения на старом канале, как оводы, появилось несколько приближавшихся людских фигур, которые вынырнули из-за холмов на реактивных ранцах и повисли в небе, как будто не веря в этот многолюдный сбор, устроенный одним богачом.
Богач с хмурой улыбкой окликал своих новоявленных детишек, приглашал их укрыться от зноя у него в гостях и отведать его еды и питья.
— Капитан Уайлдер! Мистер Паркхилл! Мистер Бомон!
Уайлдер посадил свой «подушечник».
Сэм Паркхилл покинул мотоцикл, потому что увидел яхту и влюбился в нее с первого взгляда.
— Мой Бог! — воскликнул Бомон, актер, составлявший часть небесного фриза, на котором, как яркие пчелы на ветру, танцевали несколько человек. — Я плохо рассчитал время и прибыл слишком рано. Зрителей совсем нет!
— Я сам буду рукоплескать вам! — крикнул старик, подкрепил слова делом и тут же добавил: — Мистер Эйкенс!
— Эйкенс? — повторил Паркхилл. — Охотник на крупную дичь?
— Он самый!
И Эйкенс спикировал к ним, как будто желал сграбастать их проворными когтями. Он походил на коршуна. Он был закален и заострен, как бритва, той стремительной жизнью, которую вел. И острие этой бритвы сейчас рушилось на людей, которые ничем перед ним не провинились. За мгновение до, казалось бы, неминуемой катастрофы охотник завис в воздухе и, под мягкое верещание реактивного двигателя, легко коснулся мраморного причала. Его тонкую талию охватывал патронташ. Карманы пузырились, как у мальчишки из кондитерской лавки, как будто он набил их сластями-пулями и деликатесами-гранатами. В руках он, словно малолетний хулиган, сжимал ружье, похожее на молнию, вырвавшуюся прямо из руки Зевса, однако на нем имелось клеймо «Сделано в США». На обожженном до африканской черноты, изрезанном морщинами лице выделялась белая фарфоровая улыбка. Глаза же, по удивительному контрасту с дубленой складчатой кожей, были подобны синевато-зеленым, с мятным оттенком кристаллам. Он совершенно неощутимо коснулся земли.
— Лев рыщет по земле иудейской! — заорал кто-то в небесах. — Теперь узрите агнцев, гонимых на закланье!
— Гарри, замолчи, ради бога, — послышался женский голос.
И еще два воздушных змея приблизились, неся по ветру свои трепещущие души, обретя жуткую человекоподобность.
Богач просиял.
— Гарри Харпвелл!
— Узри ангела Господня, грядущего с Благой Вестью! — продолжал вещать паривший в небе мужчина. — А Благовещение…
— Опять напился, — сообщила его жена, которая, не оглядываясь, летела впереди.
— Меган Харпвелл, — произнес богач, как антрепренер, представляющий свою труппу.
— Поэт, — добавил Уайлдер.
— И жена поэта, барракуда, — пробормотал Паркхилл.
— Я не пьян, — громко сообщил ветру поэт. — Я всего лишь возвышен.
И тут он закатился таким раскатом хохота, что стоявшим внизу захотелось вскинуть руки, чтобы прикрыться от обвала.
Опускаясь, как раскормленный воздушный змей, поэт, жена которого теперь плотно стиснула губы, звучно стукнулся об яхту. Он опять сделал благословляющий жест и подмигнул Уайлдеру и Паркхиллу.
— Харпвелл, — провозгласил он. — Разве не подходит это имя — родник арфы — великому современному поэту, который страдает в настоящем, живет в прошлом, крадет кости из гробниц старых драматургов и летает на этом новомодном ветрожуйном миксере, чтобы обрушивать вам на голову сонеты? Мне жаль старых простодушных святых и ангелов, не имевших невидимых крыльев, подобных тем, что даны мне, дабы кружиться в пируэтах стремительной иволгой и биться в экстатических конвульсиях, распевая в воздухе свои псалмы или отправляя души на адские мучения. Жалкие земнородные воробьи с подрезанными крыльями. Лишь гений их способен был к полету. Лишь музе их была ведома прелесть воздушной болезни…
