10
Наутро Непоседов увидел ее на площади.
Девочку – светлосиний карнавальный фонарик, что вприпрыжку бежала в гримерную.
Рядом бежал старый спаниель за тем же делом.
– Собачка! – кричала на бегу. – Какие у тебя ушки, собачка! Мягкие! Шелковистые! Вот бы из них – сапожки!..
И хохотала радостно.
Увидела Непоседова – кинулась к нему, юная и доверчивая.
– Ур-ра! И не поверишь! С сегодняшнего утра! Я! Невеста! Вместо Начинки! Ур-ра-ра!!..
Добежала. Встала. Глядела на него в радостном потрясении.
Спаниель встал, дожидаясь.
– Ты слышишь? Я – невеста! И имя дали – вместо номера!
А Непоседов уже оглох, ослеп, стремительно уходил в себя, как опускался в прозрачные глубины в поисках драгоценной жемчужины.
– Есть предложение, – сказал осторожно, чтобы не спугнуть. – Сбежим. Вместе. Прямо сейчас.
Смотрела, не понимая.
– Куда это?
– Далеко. Через стенку. Вдвоем.
– А как же невеста?.. Карета с женихом?..
– Я жених, – сказал тихо. – Ты – невеста моя.
Глядела пристально, закусив губу. Как выискивала скрытый подвох.
– Что тебе эта роль? Я предлагаю жизнь. Как захотим, так оно и будет.
Обошла аккуратно, чтобы не задеть.
– Потом... В другой раз. Очень уж хочется...
И побежала через площадь вприпрыжку за спаниелем.
А Непоседов глядел ей вослед.
Как захотим, так оно и будет. Как захотели, так оно не вышло.
И одинокий ныряльщик без добычи медленно и неохотно всплывал на поверхность...
Заняли свои места.
Выдвинулись на исходные позиции.
Зафиксировали на лицах выражения.
Но поезд... не пришел.
Не пришел поезд – международный экспресс, не проскочил через поля, не промелькнул через перелески, пузом не прошелестел по рельсам.
Приполз на станцию чумазый, сопящий, пыхтящий, маслом заляпанный, дымом окутанный паровоз с пустыми платформами, нагло встал на первом пути.
– Эй! – закричал уполномоченный Ржавый из-под перрона. – Куда залез, дядя?
– Куда надо, – сумрачно ответил машинист. – Хватит. Наигралися. Экспресса больше не будет.
– Это как это?!
– А так это. Изменение политики. Отмена маршрута. Чтобы Баламуты не просочились.
Зашевелились на платформах рабочие, отладили кран, крюком подцепили крышу у вокзала.
Вздернули – и на платформу.
За ней – стенку. За ней другую. Перрон по частям. Семафор с водокачкой.
Всполошились. Засуматошились. Забегали вокруг – мурашами из развороченной кучи:
– Как это? Как это?!.. Кто это? Что это ?!..
– То это, – сказал машинист. – Всё разберем. Весь город. Как не было.
Кафе – на платформу. Станционный туалет туда же. Пожарную машину – автобус – карету с жеребцами…
– Костюмы сдавайте, – велел напоследок машинист. – Парики с морщинами. Букеты, кольца, стаканы – реквизит.
Гуднул для острастки.
Подал задним ходом на выезд.
Но встала на рельсах невеста в подвенечном платье, яростная и прекрасная. Телом загородила проход.
Сопел чумазый паровоз. Накатывалась могучая платформа. Кричали визгливо слабонервные.
Стояла – не сдвинуть.
За кучера в красной рубахе. За лошадей – четверкой. За шампанское с поздравлениями. За завистливые взгляды и восторженные приветствия: умереть – не сойти!
Все видели кокон – белое подвенечное платье, пудру с румянами, хитроумные ухищрения гримеров, один Непоседов видел бабочку, открытую и беззащитную, без одежд-покровов, прежними прикосновениями ощущал детские её позвонки.
– Дурак, – ругался. – Убегай!.. В суматохе, – ругался. – Идиот!.. Что она тебе? Что – все?..
Бежал. Прыгал через кусты. Через заборчики и шлагбаумы.
Пока не накатилась платформа.
Добежал – оттолкнул – подскользнулся – буферная тарелка тяжко ударила в грудь, проламывая и повергая...
На черных, шлаком засыпанных шпалах, под ярым, подстегивающим нещадно солнцем медленно опускался в прозрачные глубины одинокий неприкаянный ныряльщик, и далекое небо, как долгожданное морское дно с драгоценными жемчужинами, опускалось на его пустые глаза.
Мы дружим, но не с друзьями, граждане.
Мы погибаем – не от врагов...
Яростью взметнулись массы.
Гневом переполнились толпы.
Справедливостью всколыхнулись народы.
И пошли на бой!
Шла в атаку разъяренная Фефела – за право ездить за кордон и наливаться спелостью.
Шел на приступ уполномоченный Ржавый – за право стоять на карачках и подпугивать ненароком.
Шел укротитель Цыплятов – Тулунбек Шарапов сын Сарыхозин – за право лопаться от напора мочи.
Шел обжора Дурляй, чтобы получать добавку к бесплатной жратве.
Шли все!
Ворвались на почтамт. Взяли телеграф. Захватили вокзал, мосты и казармы. Банки и учреждения. Склады одежды и реквизита, гримерную и примерочную.
Город с окрестностями!
И власти сдались.
Власти пошли на немедленные уступки.
Статистам разрешили остаться статистами.
11
Всякий раз, заполночь, когда за окном затихает город, выходит из квартиры постаревший, сникший от болезней клоун Балахонкин.
Рукой хватается за перила.
Ногой нащупывает ступеньки.
Передыхает на каждом этаже.
Врачи не велят Балахонкину подниматься с постели, но удержаться нет сил.
Он бредет потихоньку, обтирая стеночки, по темным неухоженным улицам и пересекает привокзальную площадь.
На площади, возле сквера, ожидает на скамейке слепец Недопузин, вечная слеза скатывается привычно из-под залипших от рождения век.
Снов Недопузин не видит больше из-за стариковской бессонницы и жизни не видит тоже.
Вдвоем они сидят до утра.
Курят. Грустят. Иногда всхлипывают.
Площадь пуста.
Все спят.
И только в центре ее, в подсветке ослепительных ламп, стоит на постаменте бронзовый скрипач Непоседов, руку тянет призывно.
Последний в жизни цирковой номер. Постоянная экспозиция.
