Подошел на цыпочках, заглянул за воротник: древняя старуха угрелась в шубном тепле, на летнем солнышке, как последние сны досматривала, и капельки пота поблескивали на ноздреватом, блиннонепропеченном ее лице.
– Здравствуй, мать, – сказал тихо. – Вот он я, Баламут. Родня твоя. С деньгой воротился.
Открыла глаза, поглядела без удивления, сказала из глубин воротника глухим, нетутошним голосом:
– Какая ты мне родня? От пятой курицы десятый цыпленок.
Он и не возразил.
Тихий стоял, порушенный, перышко на шляпе сникло за компанию.
А старуха глядела покойно: ни горечи в глазу, ни торжества, ни осуждения.
– Хорошо тут у тебя, – сказал неуверенно. – Лес рядом. Грибы. Хоть что от Талицы осталось.
– Я осталась. Я да река. Пометой о деревне.
Спросила без интереса:
– Ну как?
– Чего как?
– Как жизнь прошла?
– Разве прошла?
– Прошла, Ваня, прошла. Отзвонил – и с колокольни.
– Я, мать, не наелся.
– Я зато наелась.
Постоял. Потоптался.
– Сесть можно?
– Постоишь.
Пожевала сухими губами, вздохнула негромко:
– Чем промышлял, Ваня?
– А пташьим ловом, – и усмехнулся криво. – Я, мать, по миру бегал. За лисой-хвостомелей.
– В отца, – сказала.
– В отца. Мы, мать, Баламуты.
– Это вы, мужики, Баламуты. Мы, бабы, Сидни. Баламуты по миру бегали, башки свои подставляли. Нам, Сидням, само на головы валилось.
– Когда бегаешь, – пояснил, – еще промахнуться. А на месте сидишь, точно уж попадут.
Поглядела на него:
– Ты, Ваня, дурак?
– Дурак, – сказал. – И голова дуплистая. Тебе на что?
– Тебя, Ваня, заарестуют и деньги в казну отберут.
– Ну и порядочки у вас, мать. Житья ведь не стало.
– Это тебе не стало. А нам и не было.
Глаза скорбные, с кругами.
Губы синие, не на месте.
– Мать, – спросил, – тебе который годок?
– Два на десять.
– Это как?
– Девяносто да еще два: вот как.
Помолчал. Землю поковырял носком.
– Ты, мать, когда померла?
– В свой срок, Ваня.
– Могилка где?
– Нету могилки. Дождем смыло.
Забушевал нешибко:
– Где тетка Федосья? Где девка Анютка? Где все?..
– А со мной, – сказала. – Вся Талица тут. Только не видать.
Сник. Запечалился.
– Господа видала?
– Видала, Ваня.
– Чего говорит?
– Господь ждет. Ему не к спеху. Сам придешь, сам и поговоришь.
Колыхнулся. Шаг шагнул короткий.
– Мать...
– Ну?
– А если опять?.. По-новой?..
Поглядела на него. Усмехнулась.
– Глупый ты, Ваня. И так по-новой. В который уж раз. Это мне знакомо. То привычно. Там маялась. А живешь всё одно по-старому. Мы – Сидни. Вы – Баламуты.
Еще шагнул.
– Я побёг, мать...
– Беги.
– Не по мне... сиднем. Бежишь – живешь. Сел – помер...
Пошел прочь.
– Ваня...
– Ну?
– Чего на могилку не приходил, Ваня?
Обернулся:
– Боялся, мать. Призовешь. Хватит, скажешь, набегался, оставайся со мной...
Стоял. Ждал. Глядел.
Разлепила сухие губы, сказала с заминкой:
– Хватит, Ваня... Набегался...
Он и пошагал назад, к дороге, по битым плитам.
Одни плиты наползали друг на друга, у других были просветы – без разбега не перепрыгнешь.
Но он не прыгал.
Ступал в самую топь, волочил за собой пуды, раскидывал по сторонам жирные ошметки грязи.
Уставал телом и замирал душой…
Возле машины его ожидал уполномоченный Ржавый с самыми последними окончательными указаниями.
– Вопрос, – сказал незнакомец грустно. – На сообразительность. Что бы ты сделал, если бы стал большим начальником?
– Большим начальником?.. – обалдело переспросил Ржавый и даже подхихикнул по-глупому, позабыв про фуражку с околышем. – Ей-Богу, не знаю...
– Такие вещи надо знать заранее. Иначе зачем вся эта суетня? Ради прокорма?
С натугой полез в машину.
На заднее сиденье.
– Так что же ты вынес из жизни, гражданин Ржавый? Отвечай.
– Отвечу, – сказал тот обстоятельно. – А вынес я из жизни вот что. У каждого человека есть цена, до которой он держится. А потом его можно купить. С потрохами, если хотите. Но можно и без потрохов.
– Это всё, что ты вынес? За целую жизнь?
– Куда больше? – сказал Ржавый и сел за руль.
Незнакомец глядел на него замученно, телом опадал книзу.
– Ощутил ли ты, Ржавый, радость бытия? Хоть разочек?
– Че-его?!..
– Ничего. Проехало...
Повалился на бок, щекой к прохладной обивке.
– Родина... – шептал. – Открою тебе секрет... Дедушка Баламут помирать собрался. Срок вышел...
– Не успеешь, – пообещал Ржавый. – Довезем до границы, перекинем на ту сторону, там и помирай.
– Это ты не успеешь... – пообещал незнакомец и глаза прикрыл. – Будете тут хоронить. Баламута – в родимой Талице...
Ржавый заторопился.
Задергал рычаги.
Машина чихала и не заводилась.
– Только уж... – попросил, затухая. – Не сжигайте... Не надо... Чтобы могилку... дождем смыло...
– Нет! – кричал Ржавый в отчаянии. – Не умирай! Погоди малость! Ты не сделаешь мне такой пакости!..
– Сде-лаю... – шепнул, обмирая.
И сделал.
Его ликвидировали ночью.
Тайком.
Без музыки и свидетелей.
Только служительница – для дела. Уполномоченный – для протокола.
Заколотили. Опустили. Сожгли.
Пепел отвезли к границе, дождались попутного ветра и развеяли над тамошней территорией.
Во избежание дурного примера, который всегда опасен.
