Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
Хотя все это, конечно, смешно.
Вот он и засмеялся, вспомнив Челобанова.
7.
Колдунов, не зная, чему смеется Алабин, рассмеялся в ответ:
– Репин Илья Ефимыч как-то раз сказал… – Колдунов ласково и фамильярно выговорил «Илья Ефимыч», словно бы намекая на близкое знакомство, хотя ничего похожего не было и быть не могло, и от этого Алабину снова сделалось противно. – Репин Илья Ефимыч сказал как-то: мол, второй художник России – это Валентин Серов. А кто первый? А кто первый, кто первый, а первый-то кто? – Колдунов слегка паясничал, изображая вопрошающих, и сам едва не припрыгивал на месте. – А первых, сказал Илья Ефимыч, а первых – много! Много их, первых! Понял? Запомни это. И хрен с ними, с первыми!
– А почему Илья Ефимович не вернулся на родину? – вдруг спросил Алабин.
– Конкуренции забоялся. С Иогансоном, Герасимовым и особенно с Алабиным, – с серьезным видом сказал Колдунов и снова захохотал. – Ну ведь он же старик, ну ведь же семьдесят пять лет ему в революцию было, соображаешь? Ну обжился в старом доме, старику с места сняться – страшное дело, ну что ты к нему пристал! Значит, Челобанов и ты, в первом зале… Закупку обещаю. Повесим в большой приемной Наркомата земледелия.
– А что у Челобанова? У меня, значит, «Васильки»…
– О! – перебил Колдунов. – Маэстро согласен, какое счастье. И название хорошее. А то, что на самом деле это «Богиня хлеба», это зритель сам поймет, без подсказок в названии. Ведь правда – божественная женщина! Античной красоты!
Алабину противно было слушать эти комплименты собственной жене, которую Колдунов, получается, созерцает обнаженной. То есть рассматривает в голом виде. Он перебил:
– Хорошо, хорошо! А у Челобанова что?
– Ай, боже мой, – махнул рукой Колдунов. – Как всегда. Портрет старинной мебели стиля ампир, написано с любовью, ведь наш Челобан Челобаныч – большой коллекционер всякого антика. Глубокий янтарный колорит. В широкое окно видна мастерски написанная старая Москва, над которой, однако, вздымается огромный новый дом в строительных лесах. У стола карельской березы в кресле из березы карельской же, – хихикал Челобанов, – сидит некий обобщенный пожилой интеллигент. На столе – эскиз какой-то новостройки. Называется «Архитектор». Впрочем, может быть эскиз самолета. Тогда название будет «Инженер». И по небу пустим самолетик. Или много-много формул красивым почерком. Тогда «Ученый-физик». Мы с Пал Палычем еще не пришли к решению.
Колдунов явно издевался. Значит, Алабин все правильно понял про Челобанова. Жулик. Одаренный, талантливый, гениальный жулик. Собственно, как и он сам. Не гениальный, но и не бездарный.
«Ну, а раз так, раз все жулики, то тогда все просто и даже хорошо, – быстро подумал Алабин. – Смотрите, в Средние века и даже еще в середине девятнадцатого века все художники верили в бога. В святую Троицу. А в античности все эти Фидии и Праксители верили в Зевса, Геру и так далее. Хотя бога нет, а языческих богов тем более! Хотя религия – опиум народа и вздох угнетенной твари, но это-то мы только сейчас поняли! А они-то не понимали! Поэтому нам неважно, был ли верующим гениальный Рембрандт или какой-нибудь бездарный Пуксель-Фиксель. Мы это дело выносим за скобки и судим о них по таланту. Верующие все, а талантливых мало. И сейчас точно так же. Кругом одни жулики, и вынесем это за скобки, и будем судить опять же по таланту! И через триста лет о нас точно так же скажут: жулики были все, а талантливых было мало. Так что все в порядке».
Но одна вещь все-таки мучила Алабина, насчет первого зала, и он спросил:
– Коля, ты сказал, что первый зал, да. Я не понял, а что еще будет в первом зале?
– Ну, какие-то маленькие вещи будут. Я прикинул развеску. По четыре, справа и слева. А большие вещи – две. Твои «Васильки» и челобановский пока еще хрен знает кто, условно скажем «Архитектор». Очень удачно. Смычка интеллигенции и народа.
– Погоди, – спросил Алабин. – А как же товарищ Сталин?
– Товарищ Сталин прекрасно. Напряженно работает в Кремле. Руководит партией и страной.
– Да нет! Портрет товарища Сталина – где будет? И – кто выставляет?
– Портрета товарища Сталина в первом зале не будет, – меланхолически сказал Колдунов, глядя в сторону. – Дано указание, что чрезмерное количество портретов вождя только дискредитирует его художественный образ. Как бы тебе сказать по-умному, но чтобы ты понял? Банализирует, вот. Когда портретов слишком много, их перестают замечать. Портрет товарища Сталина из важнейшего смыслового центра превращается просто в деталь интерьера. Это неправильно. Мы могли бы сами догадаться, но вот нам дали указание, – и он вяло посмотрел на Алабина и даже слегка зевнул.
– Кто дал указание? – нахмурился Алабин.
– МГК партии.
– Кто лично? Кто этот человек?
– Имя-фамилия? А тебе какое дело? Нет, это не секрет, но я уже не помню. Позвонила какая-то товарищ из секретариата МГК и передала. Я записал.
– Извини, Коля, но это указание неправильное! Надо проверить, кто его давал, – громко сказал Алабин, а потом тихо, одними губами шепнул: – Провокация, провокация!
– Ты меня не расслышал, – сказал Колдунов. – В первом зале портретов товарища Сталина не будет. Один большой портрет будет в аванзале, перед первым залом. Перед, понял? Сразу, как с лестницы поднимаешься. И еще два – в третьем зале, он тематический, по армии. Там будет товарищ Сталин с генералами и маршалами и товарищ Сталин руководит обороной Царицына. А в первом – нет.
– Что ж ты мне голову морочил?
– Я тебя проверял, – слегка улыбнулся тот. – Я тебя испытывал.
– Что?! – заорал Алабин. – А кто ты такой, меня испытывать? Какое право имеешь? Тоже мне, критик-испытатель! Чекист-энкавэдист-самозванец! А если нет, представься как следует! Воинское звание! Ордер!
– Прости, – сказал Колдунов. – Я совсем сошел с ума. Мне иногда кажется, что мы все совсем сошли с ума.
Обнял его. Кажется, даже собрался поцеловать.
– Я пока еще нет, – отстранился Алабин.
– Ну, тогда держись, береги нервы. Пойду. Мне еще пять человек объехать…
Но тут дверь открылась и вошла Аня с подносом.
– Можно? Кофе, пожалуйста.
– Благодарю, милейшая Анна Михайловна, – поклонился Колдунов.
Он шагнул к ней, чтоб взять поднос у нее из рук, но вдруг украдкой покосился на картину, потом снова на Аню и опять на картину. Аня вздрогнула и уронила поднос. Кофейник упал на бок, кофе стал литься на паркет, Колдунов присел на корточки, поставил кофейник прямо. Но обе чашки разбились.
– К счастью! – сказал он. – Анна Михайловна, к счастью!
– Да, да, – кивнул Алабин. – К счастью.
– Ой, вы коленкой в кофе вступили! – сказала Аня.
– Это тоже к счастью, уверяю вас! Бог с ним, Анна Михайловна.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
