10/22 Декабря 1858 года. Париж.Не могу Тебе объяснить, любезнейший Саша, как ужасно мы были поражены депешей об болезни нашей бесценной Матушки, тем более что мы полагали ее здоровою и что несколько дней перед тем я получил от нее письмо, писанное ею самою, в котором она только говорила, что с переезда в город она себя чувствует несколько слабою; однако она исписала все четыре страницы письма весьма твердою рукою. Вдруг получаем мы эту страшную депешу! Ты можешь себе вообразить наше состояние! Особенно нас поразило выражение le râle [224], напомнившее нам страшную ночь 18-го Февраля! [225]
Мы готовились к худшему. На другой день было Воскресение, и мы были за обедней на «Ретвизане». Ты можешь себе вообразить, с какими чувствами мы молились. Тут было все здешнее Русское общество, и жена им объявила страшную весть. Право, трогательно было видеть общее участие. В тот же день узнал про это в Турине король и просил давать ему ежедневно известие по телеграфу. Офицеры Ниццкого гарнизона хотели дать большой бал нашим офицерам по случаю закладки нашей Церкви в Ницце.
Все приготовления и приглашения были уже сделаны, но когда они узнали про болезнь Матушки, они в тот же день отказали бал. Общее это сочувствие было, право, трогательно. Слава Богу, что это невыносимое положение не долго продолжалось, и скоро начали приходить известия несколько более успокоительные, так что я мог решиться предпринять мою Французскую поездку и, наконец, в Фонтенбло я получил от Тебя, любезнейший Саша, 7-го числа окончательное известие, что бесценная наша Матушка, хотя медленно, но решительно поправляется. Слава Богу, слава Богу, дай Бог, чтоб так продолжалось.
Теперь я хочу Тебе дать отчет об моей поездке сюда в Париж и, как всегда, буду писать хронологически. Для отправления из Ниццы я ожидал только прихода «Рюрика» и «Громобоя». Они оба прибыли благополучно: первый 30-го Ноября, а второй – 2-го декабря, после ужасно бурного и трудного плавания, но в превосходном состоянии. Только на «Рюрике» волнение вышибло несколько досок в гальюне и в кожухе. «Громобой» же пришел в том же отличном виде, в каком вышел из Кронштадта два месяца тому назад. Состояние здоровья команд на них и вообще на всей эскадре превосходно.
Ночью с 4-го числа на 5-ое мы снялись с якоря и имели самый чудный и спокойный переход в Тулон, куда прибыли в 11 часов утра. Я имел свой флаг на «Громобое» и жил в моей прелестной рубке, которую Ты знаешь. «Громобой» – прекрасный фрегат, но не ходок. Под одними парами он больше 8 или 8 ½ узлов ходить не будет. Это последствие подражания Английского взгляда на винтовое дело. Надеюсь, что суда, которые мы теперь строим, дадут другие результаты.
Прием в Тулоне был совершенно почетный, как подобает нашему Флагу, и притом в высшей степени дружественный и радушный, потому что я нашелся среди старых знакомых. Кроме того, Ты знаешь, что между русскими и французами была всегда какая-то симпатия, которая даже не прекращалась среди войны, но она нигде так явственно не обозначается, как в сношениях наших флотов. Особенно этому помогло долгое пребывание «Палкана» под командою французского адмирала у Далматских берегов.
Наши суда часто плавали и с англичанами, и с датчанами, и с голландцами, но с французами еще никогда, поэтому пребывание «Палкана» под командою адмирала Jurien de la Gravière [226] есть событие историческое. Так французы на это и смотрят, и Наполеон дал поэтому Юшкову [227] Орден Легиона. Весь этот день в Тулоне прошел в официальных приемах, представлениях и визитах, и заключился большим обедом у меня на «Громобое».
На ночь я перешел на «Рюрик», на котором 6-го числа в 7 часов утра мы отправились в Марсель. Там точно так же официальные приемы и обед. Но в промежутке времени я успел съездить осмотреть колоссальные работы новых гаваней, перед которыми работы Шербурга и Плимута выходят детские игрушки. Генерал Заржецкий в прошлом году их изучил в подробности.
Из Марселя мы отправились по железной дороге в 11 часов вечером, ехали всю ночь и весь следующий день, пили кофе в Лионе, завтракали в Дижоне, а к обеду приехали в Фонтенбло, где остановились в Bellefontaine [Бельфонтейне], имении князя Трубецкого, тестя Орленка, который нас угостил с настоящим русским хлебосольством. Тут встретил меня почтеннейший наш Граф Павел Дмитриевич, который, я нахожу, после своей болезни очень постарел.
Он объявил, что Император желает, чтоб я приехал к нему просто во фраке, потому что если я буду в мундире, то он считает себя обязанным встретить меня, как в прошлом году, со всеми Великокняжескими почестями, с войсками и эскортом. Мы так и решились сделать. Переночевавши в Bellefontaine, мы на другое утро (8-го числа) отправились по экстренной машине в Париж, во фраках, белых галстуках и лентах, и со станции железной дороги в карете после поехали в Тюильри.
Император меня встретил внизу в сенях при выходе из кареты, также во фраке и ленте, и поцеловал меня три раза. Вообще, во всем приеме его вместо официальной церемонности был отпечаток дружественности и доброго знакомства, как он был со мною в прошлом году под конец пребывания в Фонтенбло. Поговоривши со мною довольно долго в своих комнатах, он повел меня наверх к Императрице, которая так же мила, как была прежде, и со мной удивительно обходительна.
Вот тому доказательство. Жинка слыхала про особого рода костюм, который Императрица носит за городом для прогулок, и видела обращик в Ницце у Кати. Он очень красив, но я не в состоянии его описать, – предоставляю это жинке. Она мне поручила заказать для нее такой костюм здесь, в Париже.
Вот я про это и рассказал Императрице. Она, видимо, этому порадовалась и вызвалась сама показаться мне в нем на другой день. Действительно, вчера в 2 часа она меня приняла в этом платье, которое ей удивительно пристало, и тут же у меня потребовала мерку жены и объявила qu’elle soignera elle-même la commande du costume! [228]
