Но до этого было еще далеко — сначала требовалось освободить страну от японской оккупации и завершить, наконец, Вторую мировую войну.
В начале июля 1945 года к нам на Дальний Восток начали прибывать войска из Европы, а меня направили на ПКП (полевой командный пункт) 2-го Дальневосточного фронта — готовить войсковых разведчиков, которым предстояло первыми форсировать Амур, «снять» японские погранпосты и очистить побережье для высадки главных сил.
Хотя будущая кампания ни для кого уже не была секретом, меры маскировки соблюдались очень строго. Помню, как к нам в штаб приехали незнакомые генералы, один из которых представился маршалом Василевский, — его только что назначили командовать войсками на Дальнем Востоке, и, чтобы не привлекать внимания японской разведки, маршал до самого начала войны с Японией проходил в генеральских погонах.
Главная ставка была сделана на стратегическую внезапность — ради этого решено было даже не проводить артподготовку. И нам действительно удалось захватить неприятеля врасплох — японцы полагали, что Красная Армия сможет начать наступательную операцию не раньше сентября, а мы ударили в начале августа: вечером 8-го числа, когда Молотов выступил по радио с объявлением войны Японии, наши войска уже стояли на берегах Амура и Уссури в полной боевой готовности, и в ту же ночь двинулись вперед.
На рассвете 9 августа я высадился на вражеский берег с разведбатом 361-й стрелковой дивизии 15-й армии — мы форсировали реку неподалеку от села Ленинское. Обеспечивали переправу катера Амурской военной флотилии; в первой волне наступления вместе с нами шли пограничники и моряки. Ни во время переправы, ни при высадке в Тунцзяне и Фуцзыне, ни на следующее утро мы не встретили серьезного сопротивления — японцы нас явно не ждали. Высадка главных сил также прошла почти беспрепятственно, и войска стремительно двинулись в глубь маньчжурской территории.
Серьезные бои на нашем направлении начались лишь три дня спустя, 12 августа, когда опомнившиеся японцы подтянули подкрепления и встретили нас в Цзямусах, где у них имелся мощный укрепрайон, — на его прорыв ушло несколько суток. А всего таких УРов у японцев было семнадцать.
Японская пехота
легкой прогулкой. На самом деле, война шла всерьез, самураи сопротивлялись отчаянно, особенно в первую неделю боев: бойцы они были хорошо обученные, стойкие и дрались до последнего. Между прочим, и рассказы о японских смертниках, прикованных к пулеметам, — это не домыслы, не пустые слухи или фронтовые легенды, как утверждают некоторые горе-историки: я собственными глазами видел такого камикадзе в Цзямусах, уже мертвого. Другое дело, что приковывали как раз тех, кому японцы не особенно доверяли, что они до конца будут сражаться, и было их на нашем фронте не очень много — если верить рассказам американцев, им такие смертники встречались куда чаще.
Прорвав японскую оборону, наша дивизия продолжила наступление на Харбин. Большую помощь нам оказывали бронекатера, канонерские лодки и мониторы Амурской военной флотилии, высаживающие десанты по берегам Сунгари. В Харбин мы вошли 20 августа, но никакого сопротивления здесь уже не встретили — накануне город был освобожден небольшим воздушным десантом 1-го Дальневосточного фронта.
Нам пришлось принимать капитуляцию японских частей, разоружать их и размещать в лагерях военнопленных, наводить порядок в городе, обеспечивать безопасность тылов. Днем здесь было спокойно, а вот по ночам, случалось, постреливали — причем не столько японцы, сколько недобитые гоминьдановцы, которые нападали и на местных коммунистов, вышедших из подполья, и на советских солдат.
Японские военнопленные
Однако в массе своей китайское население встречало нас восторженно, буквально с распростертыми объятиями, — сами нищие, полураздетые, они задаривали нас цветами, фруктами, своими пампушками, в китайских ресторанах предлагали бесплатное угощение. То есть мы действительно чувствовали себя здесь освободителями. Ну, к этому-то мы были готовы. А вот что по-настоящему удивило, так это отношение русских эмигрантов, которых очень много было в Харбине. Русская молодежь, особенно девушки, встречали нас не менее радостно, также дарили цветы и угощали фруктами, предлагали быть проводниками, переводчиками. Старшее поколение, бывшие белогвардейцы, поначалу отнеслись к советским войскам настороженно — первые несколько дней предпочитали вообще не показываться на улицах, затем долго приглядывались, побаиваясь, но понемногу этот лед растаял, былое недоверие исчезло, а лояльность переросла в дружелюбие.
По окончании войны, в сентябре, меня перевели на Сахалин, где еще продолжался прием капитуляции японских войск. Кое-кто из самураев, чтобы избежать плена, пытался скрыться среди местного японского населения — ведь южная половина острова в 1905 году, после нашего поражения в русско-японской войне, отошла к Японии, которая хозяйничала там 40 лет, — пока мы наконец не вернули себе эти утраченные территории. Но депортация отсюда японцев началась не сразу, так что осенью 45-го беглые японские солдаты вполне могли затеряться среди соотечественников, в какой-нибудь глухой деревушке. Помню, 5 ноября — мы как раз готовились отмечать очередную годовщину Октябрьской революции — вызывают меня в штаб и сообщают о диверсиях, которые якобы проводят на Южном Сахалине эти недобитые самураи. Приказ: ликвидировать сопротивление. Получаю под свое командование стрелковый взвод, переводчиков, взвод разведки — и выезжаю на операцию. Правда, на месте выяснилось, что никаких диверсий не было — просто несчастный случай. Однако беглых солдат по японским деревням пряталось и впрямь много — старосты обычно все отрицали, но мы все-таки «раскололи» одного, который выдал около полусотни беглецов. Арестовав, мы сдали их в лагерь для военнопленных. Кстати, этим японцам повезло — их освободили уже в следующем году. А вот тех, кого взяли в плен в Маньчжурии, вывезли в Сибирь, и они вернулись на родину лишь много лет спустя.
Наши враги — и внешние, и внутренние — до сих пор пытаются обвинить СССР в жестоком обращении с японскими военнопленными и гражданским населением. Но мы не только не уничтожали пленных — на самом деле, мы их спасли: попади они тогда в руки китайцев, те бы их просто растерзали за все бесчисленные преступления, которые самураи совершили на китайской земле в годы оккупации. В августе 45-го многие китайцы требовали выдать им японских военнопленных для справедливого возмездия — но у нас был приказ не допускать самосудов. Что касается гражданских лиц — никакой ненависти к японцам мы не испытывали, тем более к мирным жителям. Когда стояли в японских деревнях, никого там не притесняли; ни мародерства, ни насилий не было.
