– Видишь ли, он вроде пауков Cyrtophora citricola, которым не все равно, какая самка их съест после совокупления, – они предпочитают скармливать себя молодым и девственным паучихам. А я к тому времени была уже паучихой потрепанной…
Она поглядывала на меня как-то виновато, боязливо, а чаще при разговоре со мной отводила взгляд, смотрела вбок и говорила быстро, небрежно, едва разжимая губы, словно не хотела придавать своим словам да и самому факту своего существования какого б то ни было значения.
– Я звала его Опунцием, – продолжала она. – Язвительный, властный, безжалостный и блядовитый – страсть. Ради него я переводила Бультмана… это такой протестантский теолог…
– Угу, керигматическое богословие, демифологизация и все такое…
– Вот уж не подумала бы, что ты слышал о Бультмане…
– Захватывающее чтение, но послевкусие гадчайшее. Правда Христа у него сводится к прямолинейному и плоскому социальному действию, а чудо Христа опускается. Ну да, как может нынешний человек, пользующийся электрическим утюгом, верить в хождение по водам… но без чуда нет ни Христа, ни христианства… радости нет – только утюг…
– Ты говоришь прям как спикер Московской патриархии. Для православных имя Бультмана – как красная тряпка для быка. Но как тебе в руки попал этот отравленный плод безбожного богословия?
– При случае расскажу…
Это был первый вечер нашей совместной жизни.
После ужина мы пили водку из крошечных рюмок, Ириска нервничала, я был снисходителен и благодушен.
– Если хочешь, – сказала она, глядя вбок, – можешь рассказать что-нибудь о себе. Только если хочешь, естессно…
– Чудотворец всего, что празднично, яровитый мужчина – ты сама все обо мне рассказала. Но если серьезно, то мне хотелось бы, чтобы моя биография без остатка растворилась в том, что я пишу. Как сахар в чае.
– Когда человек понимает, что мир не существует, пока он не описан, не рассказан? И почему он решает взяться за это дело?
– Потому что похоть и вседозволенность, – сказал я. – Можно понимать искусство, чувствовать язык, смаковать красоту, но если нет похоти, ничего не получится. Грубое чувственное влечение, желание обладать миром, женщиной, закатом, мыслью, образом… ну и ощущение вседозволенности, конечно… можно все, абсолютно все, насколько хватит сил…
– А как ты думаешь, тот факт, что ты левша, как-то связан с твоим призванием?
– Ну конечно! Левша – он же еврей, гомосексуалист и карлик со СПИДом в одном лице…
– Я просто спросила…
– Ну ген LRRTM1, который играет ключевую роль в распределении функций различных частей мозга, в том числе в формировании речи и эмоций, отвечает еще и за леворукость и может увеличивать риск шизофрении. А шизофрения у левшей протекает часто с акцентированием и усилением эмоциональных нарушений, психопатоподобным поведением. Недаром же Платон называл творчество бредом. И потом, известно, что большая часть преступлений совершается правой рукой, но самые мерзкие – левой. Так что некоторая предрасположенность к творчеству, как видишь, у меня была…
– Да ну тебя!
– Кстати о творчестве: надо бы пишущую машинку купить. Могу и рукой, но на машинке получается нагляднее.
– А почему не компьютер?
– Не думал об этом…
В ближайшую субботу мы купили мой первый компьютер – 486-й, отдав за него больше тысячи долларов. Ириска настояла на том, чтобы это был ее подарок. Она с счастливым лицом тащила домой коробку с системным блоком, а я – тяжеленный четырнадцатидюймовый монитор.
Тем же вечером я впервые в жизни сел за клавиатуру компьютера и увидел, как на экране возникают буквы: «О спичках. Рассказ. Посвящается И.».
– Ну блин, – сказала Ириска растерянно, увидев посвящение, – теперь мне придется соответствовать…
Через неделю или две после моего прихода в редакцию Булгарину позвонил его однокашник по университету, работавший в архиве на Пироговке. Он просил срочно прислать кого-нибудь в ГАРФ, куда только что из президентского архива привезли огромную кучу невиданных документов. Булгарин был пьян и уже не мог никуда ехать – на Пироговку отправился я.
В тесных и душных маленьких помещениях архива документы в желтых кожаных папках высились стопками на столах и лежали навалом на полу. Однокашник Булгарина спросил, историк ли я, а потом махнул рукой: «Вы грамотный человек – разберетесь».
Через день я напечатал в газете выдержки из документов о депортации крымских татар с комментариями историков. Эта публикация имела успех. Тема «белых пятен» истории была тогда модной.
Вскоре я завел знакомства в других архивах и даже стал известен в узком кругу тех, кто продавал и покупал оригиналы архивных документов. Немецкий журнал был готов выложить сто марок за каждый лист подлинников документов о депортации немцев из Поволжья и Калининградской области, итальянцев интересовали судьбы военнопленных из восьмой армии (ARMIR), американцы искали следы своих летчиков, пропавших во время и после войны на территории СССР, французский историк просил «уточнить судьбы» некоторых солдат и офицеров из полка Роже Лабона, разбитого в 1941-м на Бородинском поле, и так далее, и тому подобное.
На этом можно было, как тогда выражались, наварить хорошие бабки, но гены отца-офицера и природная трусоватость, к счастью, брали во мне верх.
Помню, в военном архиве мне показали переписку немецкого военного коменданта и крестьянок одной из русских деревень, датированную 1942 годом. Письма на русском с переводом на немецкий и немецкие письма в русском переводе были собраны в папке с грифом «секретно». Женщины жаловались коменданту на немецких солдат, которые не обращают внимания на деревенских баб, комендант оправдывался, объясняя, что германским солдатам запрещено на оккупированных территориях вступать в связь с женщинами.
Когда я попросил у архивистов разрешения на публикацию этой переписки, они замахали руками: «Да ты что! Миллионы людей гибли на фронтах, страдали в тылу, а у этих шалав на уме были только мужики! Все мы, конечно, люди, но такая публикация стала бы покушением на образ народа-победителя».
Архивы тогда вовсю открывались, но при этом, как ни странно, оставались строго засекреченными многие материалы, связанные, например, с биографиями видных большевистских деятелей вроде Дзержинского, Фрунзе, Чичерина или Крупской. Недаром тогдашние карикатуристы писали слово «гласность» без гласных – ГЛСНСТ.
Но главное – у меня с той поры всегда был повод увильнуть от пьянства с Булгариным, сославшись на дела в архиве.
28 июня 1883 года, за два месяца до своей смерти, Тургенев написал Толстому письмо, в котором умолял великого Льва вернуться к литературной деятельности: «Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе…» Толстой, который не любил ложного пафоса, язвил: «Земли! Почему не воды?»
