Пройдут года, но вот из далиМинувших лет, минувших летМелькнет одно:Так наши деды воевалиДавным-давно, давным-давно,Давным-давно!
А коли враг в слепой надеждеРусь покорить, Русь покоритьПридет к нам вновь,Его погоним, как и преждеДавным-давно, давным-давно,Давным-давно![117]
Громыхали пулеметные тачанки, которых на взвод полагалось по две штуки, повозки, которых в каждом взводе имелось пять, мерно взрыкивали авто с установленными счетверенными «максимами» – по одному на каждый батальон. Стрелковый батальон вообще весь двигался на грузовиках – грузовозах по-здешнему. Темп передвижения держался на уровне десяти километров в час, так что за сутки Георгиевская штурмовая прошла около полусотни километров.
Командующий фронтом генерал Алексеев не собирался предоставить Анненкову и его дивизии возможности снова отличиться, но изо всех сил старался сделать так, чтобы Георгиевская штурмовая прекратила свое бренное существование на этом фронте, да и на этом свете. Его, как и многих других, совершенно не устраивало наличие императорского любимчика, «андреевского есаула», который пользуется особыми привилегиями и полномочиями. На северном фасе Западного фронта имелось как раз такое место, где этот башибузук сломает себе шею…
С тех пор, как остановилось русское контрнаступление пятнадцатого года, немцы основательно укрепили фронт Восточной Пруссии. Шесть-семь линий траншей, да еще каких! Глубина их достигала шести метров, а в узлах сопротивления врыты бетонные укрытия на две-четыре амбразуры для пулеметов. Германское командование, не мудрствуя лукаво, приказало просто повторить те сооружения, что встречали англичан и французов во Фландрии и Шампани. Алексеев полагал, что прорыв такого фронта без тяжелой артиллерии в количестве хотя бы сотни стволов невозможен. Вот потому-то Георгиевская штурмовая и оказалась на острие бессмысленной, самоубийственной атаки армии генерала Смирнова. Его, кстати, тоже не мешало бы поставить на место, а то что-то загордился Владимир Васильевич, загордился. Поговаривают, что на его место метит. Вот пусть и остудит головушку…
Ночь даже на фронте редко бывает очень уж шумной. Разве что под утро, где-нибудь часа в четыре… Тоненький, почти умерший месяц робко подсвечивал многорядное проволочное заграждение и изрытую снарядами полосу влажной холодной земли перед ним. Изредка взлетала одинокая осветительная ракета – какой-нибудь особо бдительный немец решал оглядеть свой сектор наблюдения повнимательнее, да только света она почти не добавляла. Иногда с той или другой стороны стучала короткая пулеметная дробь, но вообще все было тихо. И даже самый внимательный часовой не смог бы разглядеть несколько теней, бесшумно двигавшихся вдоль колючки…
Вот одна тень скользнула в малюсенькую ложбинку – так, канавку, след от борозды, едва слышно скрипнула проволока, а затем короткий взмах рукой. Остальные тени задвигались чуть скорее, на мгновение и вовсе пропали из виду, и вдруг обнаружились уже за проволокой – прямо перед стрелковым бруствером первой траншеи. А нижняя линия проволоки так и осталась приподнятой на крепкие ветки-рогульки…
Все так же бесшумно тени перетекли через низкую преграду из мешков с песком и насыпанной земли, растворяясь в глубокой тьме оборонительного сооружения. А минут через десять по траншее послышались негромкие шаги, мелькнул огонек сигареты – смена караула. Немцы шли, не таясь, даже негромко переговаривались. А чего бояться, если ты идешь по своей траншее, много ниже уровня земли, и увидеть тебя может только Божий ангел. Ну, или особо зоркий наблюдатель с какого-нибудь чокнутого дирижабля, которому ночью не сидится спокойно в эллинге.
Примерно так и рассуждал мысленно немецкий лейтенант, а ефрейтор с двумя стрелками также молчаливо соглашались со своим командиром. Но их мысли неожиданно прервались самым грубым образом: темнота на дне траншее вдруг поднялась, уплотнилась и кинулась на них черными злыми сгустками. Никто не успел не то что крикнуть, а даже сообразить, что произошло, как все четверо немцев лежали без сознания. Черные тени быстро «упаковали» свою добычу, просунув в рукава мундиров пленников длинные, прочные жерди, и, пропустив их насквозь, вытащили вторые концы через штанины. Заткнули и завязали немцам рты и потащили языков к себе, на сторону русских войск…
…В блиндаже было светло и уютно. Тихо шкварчала железная печка, весело фыркал стоявший на спиртовке и распространявший вокруг себя дивный аромат кофейник. На застеленном чистой скатертью дощатом столе расположились чашки толстого фаянса, несколько тарелок, открытые банки с консервами и свежий пшеничный хлеб. Командир шестьдесят восьмого пехотного полка полковник фон Шрадер сидел у стола и читал новые донесения и рапорты с передовой. Судя по ним, активность русских в последнее время заметно снизилась. Что это: русские замышляют что-то на их участке или оттянули силы для усиления группировки в другом месте?
Фон Шрадер протянул пачку донесений своему офицеру Генерального штаба:
– Что вы думаете об этом, Юрген? Нам надо ждать больших неприятностей, или наши милые друзья затеяли подкинуть дерьма кому-то из соседей?
Майор Вильске вынул изо рта сигару, отложил потрепанный французский роман, который он случайно раскопал в каких-то руинах, и, взяв документы, погрузился в чтение. Тем временем денщик налил полковнику кофе, и тот воздал должное консервированным сосискам, куриному паштету и черносмородиновому повидлу, запивая этот харч богов свежесваренным мокко.
– Наши разведчики докладывают, что тяжелой артиллерии здесь у русских нет. А прорвать наш фронт без серьезной артподготовки – нереально, – уверенно заявил Вильске, откладывая бумаги и тоже принимаясь за еду. – То, что прибыла какая-то новая дивизия, ничего не значит: прежнюю могли либо отвести на отдых, либо перебросить в ударную группировку куда-то под Лодзь.
– Спасибо, герр майор, вы подтвердили мое мнение, – кивнул головой полковник. – Я полагаю так же. Прошу, – и он придвинул к Вильске бокал рейнвейна.
