Ну и пусть. Ну и пусть. Ну и пусть, повторяю я про себя, сверля карандашом бумагу. Я согнулся над альбомом, практически обняв его, чтобы не пришлось смотреть на нее. Внутри меня разверзлись бесконтрольные лесные пожары. Почему она не понимает, что меня после случившегося лучше оставить в покое на ближайшие пятьдесят лет?
Ее рука касается моего плеча. Я вздрагиваю.
Мама садится на кровать.
– Ноа, любовь – сложная штука, да?
Я весь застываю. Зачем она это сказала? Слово «любовь»?
Я бросаю карандаш.
– То, что ты чувствуешь, – нормально. Это естественно.
Меня сотрясает огромное «НЕТ». Откуда ей знать, что я чувствую? Откуда ей хоть что-то хоть о чем-то знать? Ничего она не знает. Не может знать. Она не может вот так вот врываться в мой самый большой секрет и пытаться разъяснить мне тут, что к чему. Убирайся, хочу прокричать я. Вон из моей комнаты! Вон из моей жизни. Вон из моих картин. Вон отовсюду! Возвращайся уже туда, откуда прибыла, и оставь меня в покое. Как можно лишать меня этого опыта даже прежде, чем я его получил? Я все это хочу сказать, но слова не идут. Я едва дышу.
Брайен тоже начал задыхаться, когда она вышла из комнаты. Он закрыл лицо руками, скрючился и все твердил: «О боже! О боже! О боже!» Мне очень хотелось, чтобы он сказал что-нибудь кроме этого «О боже!», но когда он заговорил, я передумал.
Я никогда никого в таком состоянии не видел. Брайен весь вспотел, начал ходить из стороны в сторону и дергать себя за волосы, словно хотел их все вырвать. Я думал, что он либо стены разнесет, либо меня уничтожит. Мне серьезно казалось, что он меня убьет.
– В моей старой школе, – сказал он, – в бейсбольной команде был один пацан. Про него думали, я не знаю… Видели, как он на один сайт заходил или типа того. – Наружу проступило его внутреннее лицо, завязанное узлом. – Его довели до того, что он не смог играть. Каждый день придумывали новую издевку. А однажды после уроков в пятницу заперли в чулане. – Брайен весь поежился, словно вспоминая, как это было, и я все понял. Тут я все понял. – Всю ночь и всю субботу… Крошечная темная страшная комнатушка без воздуха. Родители думали, что он уехал на матч в другом городе, а тренерам кто-то сказал, что он заболел, так что его никто даже не искал. Никто просто не знал, что его там закрыли. – Грудь у него ходила ходуном, и я вспомнил его слова о том, что сначала у него клаустрофобии не было, а потом появилась. – А он был хорош… наверное, лучший игрок в команде, ну, или мог бы им стать. А он даже ничего не сделал. Просто заходил на сайты, и кто-то прознал. Ты понимаешь это? Понимаешь, чем это может для меня обернуться? Для второго капитана? В следующем году я мечтаю стать капитаном, может, смогу школу закончить пораньше. Ни стипендии. Ничего. Эти люди не… – Брайен изображает пальцами кавычки, – продвинутые. Это не Северная Калифорния. Они не медитируют целыми сутками, не рисуют картинки… – Кинжал прямо в сердце. – А в чулане – жесть.
– Никто не узнает, – сказал я.
– Да как ты можешь говорить! Помнишь кузена того дебила Фрая, которого я прошлым летом чуть не оставил без головы, который еще на обезьяну похож? Его младший брат в моей школе учится. Я сначала думал, что это глюк. Они прямо точные копии. – Брайен облизал нижнюю губу. – А в тот день нас могли увидеть. Кто угодно, Ноа. Например, Фрай, и тогда… Я сначала об этом даже не подумал, я был настолько… – Он покачал головой. – Я не могу допустить, чтобы меня выгнали из команды. Не могу рисковать спортивной стипендией. У нас нет денег. А в этой школе учитель физики занимается астрофизикой… Я не могу этого допустить. Мне нужна стипендия, чтобы попасть в колледж. Страшно нужна.
Я стоял, Брайен подошел ко мне. Он дико покраснел, взгляд стал слишком напряженным, казалось, что в нем почти четыре метра роста, и я не понимал, что он собирается сделать – поцеловать меня или ударить. Брайен схватил меня за футболку, только на этот раз сжал ее в кулаке и произнес:
– С этим покончено. Так надо. Хорошо?
Я кивнул, и во мне в один миг нечто большое и яркое разбилось в ничто. Я почти не сомневаюсь, что то была моя душа.
– Ты во всем виновата! – едко говорю я матери.
– В чем, дорогой? – встревоженно спрашивает она.
– Во всем! Ты что, не видишь? Ты убила папу. Выгнала его, как прокаженного. Он тебя любит! Как ты думаешь, каково ему там одному в этом умирающем номере, где он вынужден дышать серым воздухом, есть застывшую пиццу и смотреть передачи про трубкозубов, пока ты тут готовишь деликатесы, наряжаешься, как в цирке, постоянно напеваешь и заставляешь солнце висеть над тобой, когда везде льет дождь? Как ты думаешь, каково ему? – Я вижу, что обидел ее, но мне плевать. Она заслужила. – Кто вообще знает, осталась ли у него душа цела благодаря тебе?
– Ты о чем? Я не понимаю.
– Может, ты растоптала ее в пыль, и теперь у него в груди пусто, и он стал как панцирь, в котором уже нет черепахи.
– Почему ты так говоришь? – спрашивает мама после паузы. – Ты так иногда себя чувствуешь?
– Я не про себя говорю. И знаешь, что еще? Ты никакая не особенная. Такая же, как все. Ты не паришь в воздухе, не ходишь через стены… И не сможешь этого никогда!
– Ноа?
– Я всегда верил, что тебя сюда занесло из какого-то классного места, но ты, как все. И ты больше не делаешь никого счастливым, как раньше. Все из-за тебя страдают.
– Ноа, ты закончил?
– Да, мама. – Я говорю это так, как будто само это слово червивое.
– Послушай. – Меня словно встряхивает от внезапной строгости ее голоса. – Я пришла не себя обсуждать, и не нас с папой. Об этом тоже сможем поговорить, честно, но не сейчас.
Если на нее не смотреть, она это бросит и исчезнет, и вместе с ней исчезнет и то, что она видела.
– Ты ничего не видела! – ору я, уже совершенно утратив контроль над собой. – Ребята так делают. Да. Целыми бейсбольными командами. Дрочат в кругу, вот как это называется, не знала? – Я роняю голову на руки и заливаю их слезами.
Мама встает, подходит ко мне, берет меня за подбородок, поворачивает к себе и серьезно смотрит мне в глаза.
– Послушай меня. Нужно очень много храбрости, чтобы быть собой, по-настоящему собой. Ты в этом всегда был достаточно смелый, и я молю бога, чтобы так это и оставалось. Ноа, это твоя главная задача. Не забывай об этом.
На следующее утро я подскакиваю на рассвете в полнейшей отчаянной панике. Нельзя допустить, чтобы мама сказала папе. Надо заставить ее поклясться. У меня после четырнадцати лет жизни появился отец, и мне это нравится. Просто ужасно нравится. Он наконец начал считать, что я полноценный работающий зонтик.
Я крадусь по темному дому, словно вор. На кухне пусто. Я на цыпочках подхожу к маминой спальне, сажусь, прислонив ухо к двери, и жду, когда она зашевелится. Возможно, она уже рассказала папе, хотя вчера она ушла от меня поздно. Неужели она может еще больше испортить мне жизнь? Сначала сломала мои отношения с Брайеном. А теперь сделает то же самое еще и с папой.
