— У телефона.
— Сереженька!
— Мама, ты? Чего это ты ночью? Что случилось, мамочка?!
Она молчала, чтоб не разрыдаться.
— Алло! Мама, мама, говори!
— Да, я здесь. Сережа, ты сможешь сейчас приехать?
— Отец?!
— Нет, но ему хуже. Я на пределе. Приезжай.
— Черт, ведь так все хорошо шло, — ей показалось, что в голосе его промелькнуло раздражение. Скорей всего, просто показалось.
— Алло, мама. Завтра в десять у меня назначено совещание. Я не могу отменить. Это очень важно. Но как только кончится, я брошу все дела и приеду. К вечеру буду у вас. Мама, ты слышишь?!
Она положила трубку; поколебавшись, отсоединила телефон: в любом случае ночью ей звонить не станут. Сейчас главное было заснуть, чтоб хоть чуть-чуть восстановиться. Главное — заснуть: завтра она пробьётся к главврачу, потребует перевода в неврологию, она скажет ему… ну, что сказать — найдется. Важно, чтоб они поняли, что если они не вытащат, то даром это не пройдет. Важно так объяснить, чтоб поняли. И тогда они будут тащить. Их надо заставить тащить… — Люминал сделал свое дело, и она «поплыла» в успокаивающее небытие.
Она проснулась от острой, пронизывающей боли, было ощущение, что полоснули по сердцу. Глубоко вдохнуть не могла. Лежала, откинувшись на подушке, мелкими осторожными глотками вбирая в себя воздух. Таких приступов у нее никогда не было. Левой рукой, стараясь не потревожить грудь, подключила телефон, набрала две цифры.
— «Скорая» слушает. Слушаю, говорите! Ну что, играться будем?
Она положила трубку. «Скорая» может увезти, а это нельзя. Правда, это было слишком похоже на ощущения мужа, когда его увозили со вторым инфарктом. Но сейчас никак нельзя. Просто невозможно.
К счастью, к утру сердце отпустило, и только аккуратненькие мешочки под глазами набрякли и оттянулись книзу.
Едва поднявшись на этаж и выйдя из лифта, она услышала победный, пронизывающий лай, разносившийся из дальнего конца отделения. Даже не сразу поняла, что это, но тут же, сообразив, бессильно привалилась к стене.
— О господи! — в ужасе прошептала она.
— С утра квохчет, — сочувственно подсказал Ватузин. Его уже готовили к выписке, и он горделиво выгуливался по длинному отделенческому коридору. — Ночью было уснул, а потом опять. И сил нет смотреть, как мучается.
Она отвернулась и сжала руками уши: лай слышался теперь глуше, но избавиться от него было невозможно.
Похоже, в отделении уже привыкли к этому постоянному фону: из палат, позевывая, выходили заспанные больные с полотенцами через плечо; мимо, цокая каблучками и тревожно переговариваясь, прошелестели две запоздавшие на дежурство стажерки; из открытого буфета слышался крик нянечки, призывавшей кого-то поставить наконец этот проклятый чайник.
«Господи, — прошептала она в стену. — Спаси его, и я поверю. Никому никогда не признаюсь, даже ему, но мы-то с тобой знать будем. Умоляю, спаси. Ты же знаешь: он этого стоит».
— Шохина, — сказали сзади. — Шохина!
Она развернулась на голос, и Илья Зиновьевич с трудом удержался, чтобы не отшатнуться.
— Вы! Вы!
— Успокойтесь.
— Из-за вас! Он же умирает! — выкрикнула она запретное дотоле слово и, словно освободившись от наложенного табу, крикнула, уже не сдерживаясь: — Человек умирает!
— Прекратите! — нервно потребовал Карась. На возбужденные голоса начали выглядывать больные, из ординаторской вышла и остановилась у двери Татьяничева. — Я сам только что узнал. Назначен новый курс. Идите к нему в палату! — Он раздраженно обернулся к скапливающимся людям. — Все разойдитесь! Здесь не цирк!.. Шохина! Чего вы в конце концов от меня хотите? Свое дело я сделал грамотно. У вас к моей операции претензии есть? — Он осекся, потому что на ум некстати пришло райкинское: «К пуговицам претензии есть?»
— Сволочь, — отчетливо выговорила женщина и, вздернув сумку со съестным, двинулась навстречу нарастающему лаю.
— Психопатка! — Илья Зиновьевич забежал в кабинет, отшвырнул в сторону подвернувшийся стул, зло обернулся к вошедшей следом Татьяничевой.
— Ну что, доигрались?! И я-то хорош! На кого понадеялся?
— Остынь, — Татьяничева плотно прикрыла за собой дверь. — Шохина надо немедленно переводить в неврологию. Немедленно!
— Да что вы говорите?! — поразился Карась. — А не вы ли, уважаемый крупный специалист, кандидат, так сказать, в заведующие, третьего дня чего-то мне тут совсем другое буровили? Ничего, что я так с вами запросто?
— Прекрати кривляться. Никто не мог предвидеть такого витка. Очевидно, когда «снимали» сердце, перекачали наркотиков, и это спровоцировало инсульт. А то, что его вовремя не определили, так это не наша вина.
— Я, конечно, очень рад, коллега, что наши точки зрения наконец-то совместились, но со своими идеями ты опоздала: он уже нетранспортабелен.
Карась взялся за телефон.
— Что ты собираешься делать?
— Договорюсь, естественно, с неврологией, чтобы прислали специалиста, не эту… — он сдержался. — И будем лечить здесь. Не в моих правилах смиряться с поражением. Алло, неврология?
Татьяничева нажала на рычаг.
— В чем дело?
— Через час здесь будет Ходикян.
— Черт! Совсем забыл.
— Я уж не говорю о том, что лай этого Шохина разносится по всему этажу, а значит, привлечет внимание, но как только его женушка завидит комиссию, я представляю, какой фейерверк она устроит. Или ты собираешься выносить ее отсюда за руки за ноги.
— Ничего я не собираюсь, но больной действительно нетранспортабелен.
— На носилках спустить в лифте и перенести в соседний корпус — ничего страшного. К тому же мы не уходим в сторону: урологию будем вести у них.
— Надо так загнать, — Карась ошарашенно затряс головой.
— Илья Зиновьевич! — Татьяничева ужесточила голос. — Нет времени заниматься словоблудием. Решайте.
— Даже так? — надменно подивился Карась. — Ну что ж, я реш у.
— Алло! Где там ваш шеф? Так найдите срочно… Карась, — он, успокаиваясь, постучал трубкой по столу. — Я решу! По совести решу! Чхал я на ваши комбинации. Да! Здорово. Спать долго изволишь. Тебе известно что-нибудь в отношении Шохина? Сам главный звонил?! Уже освободил место?! Вот это оперативность, — он посмотрел на Татьяничеву, и та отвела в сторону глаза. — Стало быть, без меня меня женили. Я только тебя об одном прощу: чтоб эта прошмандовка больше в моем отделении не появлялась. Идиоткой надо быть. Даже я вижу, что у него обширнейший инсульт, явно задет ствол… Шестьдесят восемь. Это ты его жене объясни, что пожил, а со мной шутить не надо. Ишемию она, видишь ли, у него легонькую обнаружила. А я не знаю, чего это такое! У меня это в истории болезни записано. Извини, дед, завели меня… Хорошо, перенесем сами. Привет!
