– Довольно, прошу вас! – воскликнула Лаура, затыкая уши. – Эти люди, постоянно боясь опасности, только и думают, где бы укрыться!
Нарбонн, став внезапно очень серьезным, уставился на огонь в камине.
– Боюсь, – сказал он, – как бы наша лоскутная империя в самом деле не развалилась. Успехи англичанина Уэлсли невольно возбуждают во многих различные мечтания. И я не завидую Массена, когда он вернется из Испании. Впрочем, довольно разговоров! Простите старого солдата, он тоже увлекся Наполеоном, а вы возвращайтесь к веселой жизни прошлых лет. Блистайте, смейтесь, танцуйте. Вы молоды и прекрасны!
– А что Жюно, как вы думаете?
– Думаю, что он будет неплохо принят. Во всяком случае, судя по тому, что я слышал от императора.
– Вы сказали императору о состоянии его здоровья?
– Это первое, о чем я сказал. И… впрочем, хватит. Я и так сегодня разболтался. А вам пора за работу, чтобы снова стать ослепительной герцогиней д’Абрантес.
– Жалкий льстец и подпевала «Кота в сапогах»! Нарбонн, друг мой, вы же не хотите, чтобы мы поссорились?
– Я вас слишком люблю, чтобы мы поссорились. Позвольте мне на прощание сказать вам еще одну вещь: дочь Цезарей возненавидит вас с первого взгляда.
– Не вижу причин.
– Посмотритесь в зеркало.
Предсказание оказалось верным.
Настал день, и Лаура предстала перед троном, на котором рядом со своим супругом-императором сидела «новенькая». Сердце у Лауры, несмотря на всю ее уверенность, билось быстрее обычного, она сделала с присущей ей грацией три положенных реверанса и различила сперва только розовое пятно. Потом голубые фарфоровые глаза и бриллиантовую диадему с красиво подобранными рубинами… Или шпинелью. Все остальное вплоть до туфелек было у новой императрицы розовым – платье, лицо, плечи, грудь, руки, отчасти скрытые под великолепными драгоценностями. Быть может, она подчинялась вкусам мужа? Розовый был его любимым цветом. Для женщин, разумеется. И все-таки его было слишком много.
Предупрежденная де Нарбонном, Лаура выбрала для себя белое атласное платье со скромной золотой вышивкой вокруг запястий и небольшим декольте, а вместо диадемы скромную коронку. Наряд утонченной элегантности показался бы, возможно, слишком простым, если бы в глубине декольте не горел огнем огромный рубин, окруженный бриллиантами – самый крупный из португальских. Мария-Луиза смотрела только на него в то время, как супруг представлял ей Лауру.
– Луиза, это герцогиня д’Абрантес, давний друг нашей семьи, супруга губернатора Парижа, одного из самых храбрых моих генералов. Она вернулась из Португалии и Испании, где вела себя с мужеством истинного воина.
– Где она купила этот великолепный рубин? У меня нет такого большого!
В Лауре разом вспыхнул гнев и желание рассмеяться.
– Я бы с радостью подарила вам его, ваше величество, – ответила она, – но…
– Но…
– Он самый драгоценный семейный сувенир – рубин д’Абрантес – и принадлежит не столько мне, сколько моим наследникам.
– Очень жаль, – недовольно промямлила императрица.
Она протянула Лауре вялую руку, та коснулась ее губами и отступила, едва не наступив на ногу де Нарбонну, который, разумеется, сопровождал ее и не пропустил ни одного слова из разговора.
– Похоже, что вы упустили шанс завести себе подругу, – с тонкой усмешкой заметил он.
– Но, как видите, я не печалюсь, – ответила она, мягко поводя веером. – Не в первый раз коронованная особа льстится на украшения подданной, но есть разные манеры выражать свои пожелания. Этой я не подарю ничего никогда. Она слишком дурно воспитана.
– А кому бы подарили? Жозефине, например…
– Она никогда бы не попросила у меня подарка. Но сейчас вполне возможно, если б подарок хоть немного ее утешил. Я только что навещала ее, она так несчастна, хоть всячески старается это скрыть. Пойдемте к Жюно и вернемся домой как можно скорее. Но вы посидите у нас и что-нибудь выпьете. Уверена, что Жюно на меня сердится, и мне нужна ваша поддержка.
Но Жюно, к большому удивлению Лауры, был в превосходном настроении, он беседовал с Ожиро и Бесьером и ничего не слышал. Император вызывал его к себе на следующее утро.
– Он может обложить тебя как следует, – предупреждал Ожиро. – Сейчас вернувшиеся из Испании не в фаворе.
– Надеюсь, что нет. По лицу видно, что он в хорошем расположении духа. И потом, за мной все же несколько удач на тамошнем фронте.
Лаура и де Нарбонн проводили Жюно на аудиенцию с относительным спокойствием. Но оно растаяло, как масло на солнце, стоило Жюно вернуться. Лицо у него было такое, что Лаура мгновенно встревожилась.
– Чем он тебя опять обидел?
– Меня? Да ничем. Но вполне возможно, только отложил разнос. А сейчас встретил меня вполне сердечно – осмотрел рану, спросил, как здоровье малыша… И мамы тоже. Посоветовал поехать полечиться в Бареж[47], и как можно скорее. А когда я хотел поговорить с ним про Испанию, он сделал вид, что разговор ему неинтересен. Не стал слушать моих выводов о тактике партизан – очень взвешенных, поверьте! – о составе армии Уэлсли и его политике выжженной земли. Он отмел все под предлогом, что это отписки маршалов, чтобы оправдать свои неудачи… И Массена будет отстранен, как только вернется!
– Отстранен? – переспросил де Нарбонн.
– Слишком стар, изношен. И лучше бы ему заниматься армией, которая была ему доверена, чем тешиться с переодетой девкой. Я… я не поверил собственным ушам. Словно совсем другой человек говорил его устами!.. Когда-то, в дни наших великих побед, он выспрашивал у меня все подробности, мы обсуждали наш каждый шаг. И если у нас случалась неудача, он хотел доискаться до той мелочи, из-за которой все нарушилось, хотел понять, что помешало удаче. Теперь ничего подобного. Он даже не пожелал прочитать мои рапорты, все передал Бертье, сказав, что не хочет морочить себе голову этими историями.
Лаура и Нарбонн невольно обменялись взглядами. Перед внутренним взором Лауры вновь поплыли ужасные картины: висящие на деревьях трупы, мертвецы с выпущенными кишками, французы, испанцы – все вперемешку. Бойня, где страх и ненависть пробудили самые страшные инстинкты… Взглянув на мужа, сидящего в кресле, опустив голову на руки, она гневно воскликнула:
– Неужели война его больше не интересует? А ведь когда-то его кумиром был Александр Македонский! Неужели теперь ему по вкусу роль Нерона, который пел и играл на лире перед Римом, охваченным по его милости пожаром? Когда вы наконец поймете, что он уже…
– Замолчи!
Жюно вскочил, сжав кулаки, в глазах его сверкала ярость.
– Замолчи! – повторил он, не глядя на Лауру. – Я во всем виноват. Я не сумел справиться, не сделал того, что должен был, и теперь другие будут расплачиваться за меня. Бедный старик Массена. Великий воин. Теперь за мою неспособность спросят с него…
