— Я слышал об этом, — мрачно заметил Пеппоне. — Читал в военной газете. Нам ее присылали в окопы вместо провианта, сволочи. Вам еще тогда медаль дали, если я правильно помню.
Дон Камилло обернулся к рамочке на стене.
— Я ее повесил, а то многие теперь ходят с медалями.
— Ну вы-то носили бы ее по праву, — возразил Пеппоне и опрокинул еще стаканчик. — Кто медали не украл, тот и должен их носить.
— Да ладно, не будем об этом. Ты же о войне совсем другого мнения. Да сними ты этот плащ, Пеппоне.
Пеппоне заливался потом, но упрям он был как ишак и не снял плаща.
— В сущности, — закончил свою речь дон Камилло, — ты прав, презирая любой намек на патриотическую риторику и считая своей родиной вселенную. Конечно, для тебя день победы — неприглядная дата, ведь победителям легче начать новую войну, чем побежденным. Скажи, а правда в СССР дают медали дезертирам, а совершивших подвиг на войне наказывают?
— Вот так я и знал! — закричал Пеппоне. — Я знал, что раньше или позже вы все сведете к политике!
Потом он вдруг успокоился и вздохнул.
— Умираю, как жарко.
— Да сними же плащ!
Пеппоне снял наконец свой плащ, и стало видно, что на лацкане пиджака у него серебряная медаль за войну 1915–1918 годов.
— Хорошая идея, — сказал дон Камилло, вынул из рамки свою серебряную медаль и прикрутил к сутане.
— Все готово, — возвестила старушка-служанка.
— Пойдем перекусим, — пригласил дон Камилло.
Они поели и выпили Бог знает сколько вина и под конец уже пили, чокаясь подряд за всех давно почивших генералов той славной войны.
Под вечер Пеппоне опять надел свой плащ и двинулся к выходу.
— Надеюсь, вы не будете подло использовать эту мою минутную слабость, — предупредил он дона Камилло.
— Нет, — ответил дон Камилло, — но когда придет время тебя повесить, мы сможем повесить тебя со всеми почестями и уважением.
— Вы еще увидите вторую волну революции, — мрачно пообещал Пеппоне, исчезая в ночи.
Тени погибших мелькали в тусклом свете серого неба над Пьяве и Изонцо[50], как на аллегорической картине Плиния Номеллини[51].
Страх
Пеппоне отложил полученную с послеобеденной почтой газету и обратился к Шпендрику, усевшемуся в ожидании распоряжений на ящике в углу мастерской:
— Бери машину, и чтобы через час вся команда была тут.
— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Шпендрик.
— Потарапливайся, — прикрикнул на него Пеппоне.
Шпендрик завел «додж» и рванул с места. Через сорок пять минут машина вернулась со всеми двадцатью пятью членами команды в кузове. Пеппоне присоединился к ним, и все вместе отправились к «Народному дому».
— Ты остаешься стеречь машину, — распорядился Пеппоне, кивнув Шпендрику, — если будет что не так, позови нас.
Поднявшись в зал заседаний, Пеппоне сделал доклад.
— Дело дошло до беспредела, — он ударил кулачищем по огромному газетному заголовку, — реакция перешла в наступление. Стреляют по товарищам, закидывают бомбами здания парткомов.
Он зачитал несколько абзацев из газетной статьи. Это был «Вечерний Милан», послеобеденный выпуск.
— Видите, что пишет независимая пресса. Это не наша партийная газета. Тут не возразишь. Черным по белому написано.
— Подумать только, — прошептал Нахал, — если уж независимым приходится такое писать! При их-то стремлении к правым! Они нам каждый раз, как только могут, палки в колеса ставят. Это что же тогда на самом-то деле творится? Поскорее бы принесли завтрашний утренний выпуск «Унита».
Серый пожал плечами.
— Там и этого не найдешь. «Унита» составляют товарищи с головой на плечах, но только все они образованные, а то и писатели, вот и разводят философию, приуменьшая взрывоопасность реальных событий, чтобы народ чересчур не волновать.
— Образованные люди, которые вечно хотят оставаться в рамках законности и не нарушать никаких правил, — добавил Краснокожий.
— Это по большей части поэты, — подытожил Пеппоне. — Но когда в руки им попадает ручка, они могут ей сразить не хуже, чем дубиной, Всевышнего и Того к стене прижмут.
Они еще поговорили о сложившейся ситуации, почитали и обсудили миланскую статью.
— На наших глазах происходит фашистский переворот, — заявил Пеппоне, — еще немного — и на улицы выйдут штурмовики, готовые жечь крестьянские кооперативы и «Народные дома», они ринутся дубасить народ и поить его касторкой. Газета прямо говорит о собраниях «фашистов» и «штурмовиков». Тут двух мнений быть не может. Если б речь шла просто о монархистах или капиталистах каких, писали бы «реакционеры», «ностальгирующие по ушедшему режиму», и прочее. А тут ясно говорится о фашистах и штурмовых бригадах. Причем в независимой печати. Мы должны перейти в режим полной боевой готовности.
Длинный сказал, что надо действовать, не дожидаясь выступления противника, они ведь знают всех реакционеров и тех, кто из бывших.
— Прийти к каждому, навалять, и готово!
— Ну нет, — возразил Нахал, — так мы сразу станем во всем виноватыми. Вот тут и в газете говорится, что надо отвечать на провокации, а не провоцировать. Потому что если мы сами провоцируем, то они имеют право отвечать на наши провокации.
Пеппоне это рассуждение одобрил.
— Если и надо кому навалять, то демократично и по справедливости.
Наступил вечер. Зимой у реки вечер наступает уже в десять часов утра, и воздух становится того же цвета, что и вода. Они еще полчаса обсуждали статью. И вдруг раздался взрыв такой силы, что от него задрожали окна.
Выбежав на улицу, они нашли за грузовиком бездыханного Шпендрика с залитым кровью лицом. Они препоручили его заботам жены сторожа, а сами набились в кузов.
— Вперед! — закричал Пеппоне, Длинный ухватился за руль, и грузовик рванул со скоростью реактивного самолета. Через несколько километров Длинный обернулся к Пеппоне и спросил.
— Куда едем?
— Действительно, — пробормотал Пеппоне, — куда едем?
Грузовик затормозил, они раскинули мозгами, затем развернулись и поехали обратно к городку. Остановились около помещения местной ячейки ХДП. В помещении они нашли стол, стул и портрет Папы Римского. Выкинули их из окошка. Потом они погрузились обратно в грузовик и направились к Огородам.
