— Тогда я был молод и не мог позволить себе остановиться в «Рице». — Джайлс был настроен на сентиментальный лад. — Это было вскоре после Второй мировой войны. Незадолго до этого я поступил в медицинский колледж. Я прибыл в Париж летом сорок восьмого. Я садился в дальнем конце, пил минеральную воду «Перье» и следил за всеми знаменитыми людьми. Как жаль, девочки, что вы не застали ту эпоху…
— Что ж, — сказала я. — Лучше поздно, чем никогда. — Это прозвучало более злобно, чем я рассчитывала.
— Прошлое, — сказал Джайлс, наконец перестав болтать, — это иллюзия. Раскрашенный задник. И ничего больше.
— А это тоже иллюзия? — осведомилась я, трогая стоявший на столе шейкер «Баккара». Сам стол. И бокал.
Джеральдина предпочла сменить тему.
— Давайте проверим, есть ли вода в ванных. Если нет, я хочу искупаться в Сене.
К счастью, воды в кранах хватило для холодного душа. После этого мы собрали свечи, чтобы осветить номера. Каждый из нас носил с собой фонарик. Логика выживания в мертвом мире сложна, и слава богу. Это позволяет отвлечься.
Джайлс настоял на том, чтобы сходить к «Максиму». Когда мы пересекали площадь Согласия, я поняла, что нет города прекраснее Парижа. Даже мертвого.
Мы вошли в «Максим» на закате дня. Было еще достаточно естественного света, чтобы рассмотреть обеденный зал времен «бель-эпок». Хотя Джайлс хотел угостить нас обедом, приготовленным на знаменитой кухне из того, что было под рукой, мы с Джеральдиной настояли на том, чтобы пойти куда-нибудь в другое место. Царившая здесь пыльная роскошь напоминала гробницу Тутанхамона.
Оказавшись на площади Мадлен, мы начали изучать мишленовский путеводитель. Садившееся солнце окрашивало все вокруг в розовые тона. Снова Эдит Пиаф. «Жизнь в розовом свете». Мы нашли однозвездочный ресторан на острове Святого Людовика. Он славился дичью, а Джайлс напомнил нам, что дичь можно долго хранить без холодильника. Ресторан был маленький и уютный. Столы были накрыты, но посетители еще не успели прийти. О случившемся напоминали только мертвые цветы в вазах. Джайлс соорудил роскошный обед из фазана, добавив к нему содержимое жестяных и стеклянных банок. Мы втроем одолели полдюжины бутылок бургундского. Любовались Нотр-Дамом в лунном свете. Следили за протекавшей под нами серебристо-серой рекой. Когда мы пили кофе, мимо продрейфовала пустая баржа.
О чем мы говорили? Не помню. Это значит, что о прошлом не было сказано ни слова. За исключением Джейсона Макклауда. Кто-то упомянул его имя. Хотя он и был тройным агентом, но сослужил Калки хорошую службу. Он убил актера в «Мэдисон сквер-гардене» по поручению самого Калки, а не Чао Чоу. За что Джайлс и заплатил ему в тот последний день на борту «Нараяны». Я спросила, почему Калки хотел, чтобы люди сочли его убитым.
— Потому что… — Джайлс раскурил длинную кубинскую сигару (интересно, надолго их хватит?) —…если бы Калки не сочли мертвым, его действительно могли бы убить киллеры, нанятые Чао Чоу. Кроме того, к нему слишком близко подобрался Джонни Уайт…
— Но самое главное, — добавила Джеральдина, поняв, что я действительно многого не знаю, — заключалось в том, что это была последняя проверка. Те, кто думал, что Калки не вернется, были для нас потеряны.
— Как и те, кто думал, что он вернется.
— Нет, — решительно ответила Джеральдина. Похоже, она верила собственным словам. — Они вернутся. В другой форме…
Я промолчала. Эта тема не относилась к числу моих любимых. Тут вмешался Джайлс.
— Давайте прогуляемся при лунном свете, — предложил он. — Проедем по Парижу из конца в конец!
Трое пьяных ехали по пустым улицам. Луна сияла. Небо было ясным и полным звезд. А воздух — полным роз. Было пугающе тихо. В лунном свете купол Дворца Инвалидов казался черепом с воткнутой в макушку иглой для подкожных инъекций.
У гостиницы Джайлс предложил мне выпить «по глоточку на ночь». Я не без оснований считала, что в Новом Орлеане он меня изнасиловал, и не хотела, чтобы это повторилось в сознательном состоянии. Я попрощалась с ним и выпила «по глоточку» с Джеральдиной. Мы при свечах пили теплое шампанское. Из окна была видна безошибочно узнаваемая колонна Наполеона.
Я сказала ей, что совершенно подавлена. Созналась, что испытываю ужас от случившегося. Джеральдина сочувствовала и утешала. Но при этом оставалась несгибаемой, как гвоздь (ау, призрак Г. В. Вейса!).
— Посмотри на это под другим углом зрения, — сказала она, когда я наконец остановилась. — У них был прекрасный конец. Быстрый, безболезненный. А лучше всего то, что на Земле не осталось людей, которые бы оплакивали их.
— Кроме нас.
— Мы — не совсем люди.
— Я чувствую себя человеком.
— Нет. Ты — Совершенный Мастер.
— Я не знаю, что такое Совершенный Мастер. — Я тоже могла быть твердой. — Я не знаю, кто такой Калки. За исключением того, что он — убийца…
Разгневанная Джеральдина вскочила на ноги.
— Не говори так! Он не убийца, потому что… он есть. Вот и все. Так было суждено с начала времен. Он пришел, чтобы положить всему конец. И сделал это.
— Да, он положил всему конец, — согласилась я.
— И начало.
Я не была уверена, что Калки с начала времен было суждено положить всему конец или начало, но зато была уверена, что с начала времен мы с Джеральдиной составляли прекрасную пару. Я была Лилит, а она Евой. Мы быстро освоили уголок райского сада и объявили его своей собственностью. В ту ночь мы с ней впервые занимались любовью.
Потом мы уснули. Я проснулась перед рассветом. И впервые поняла, что случилось. Поняла, что с апреля находилась в летаргическом сне. И задумалась, не сошла ли я с ума. Хуже того, сошла с ума и сама не знаю этого.
Я впервые подумала об Арлен. И начала дрожать. Напомнила себе, что она умерла быстро и без боли. Если бы она умерла от рецидива лейкемии, это было бы куда мучительнее. Так что можно считать, ей повезло. Она избавилась от палаты для умирающих в больнице «Синайский кедр». И все равно меня продолжало трясти.
В то же время мне нравилось жить. Любить Джеральдину… у которой до сих пор не было ни одного подобного романа, Она была слишком напугана, чтобы экспериментировать с женщинами, и слишком привыкла экспериментировать с мужчинами. Или просто так вышло? Как бы там ни было, она ждала меня всю свою жизнь. А я — ее.
На следующий день Джайлс прослушивал эфир, а мы с Джеральдиной любовались достопримечательностями. Лучи солнца, врывавшиеся в огромные (от пола до потолка) небьющиеся окна Сент-Шапель, озаряли интерьер церкви. Повсюду прыгали солнечные зайчики и будили пожар в крови. Мы занимались любовью в тайном уголке, где слушал мессу Людовик XI. Когда я обнимала ее… но «tout le reste est littérature»[27]. Верлен.
