Но Нина Нег занималась не только тем, что отправляла на свалку всех и вся, порой она боролась за саму жизнь. Она дружила с одним из передовых участников движения «прови», если в отношении такого явления вообще можно говорить о передовых и второстепенных. В таком случае Лео можно отнести к последним.
Этот тип, знакомый Нины, много ездил автостопом по Европе, звали его Стене Форман, он был сыном газетного короля, тайного магната, прячущегося в тени больших воротил. Стене смеялся как никто. Когда он смеялся, народ бежал вызывать «скорую», пожарных, что угодно, лишь бы спастись от катастрофы. В его смехе была какая-то одержимость, может быть, природная сила, дикое, необузданное веселье. Стене Форман был очень позитивным человеком — возможно, поэтому шведское движение и получило название «Pro Vie».
В Голландии оно называлось «Прово» — от «провокация», там движение устроило что-то вроде небольшой гражданской войны, объединившись с бастующими рабочими. Шведский вариант был чуть мягче, приветливее, он был более позитивным и не столь отчаянно разоблачительным, как континентальный.
Вероятно, именно Стене Форман убедил Нину в том, насколько полезно устраивать хэппенинги, и Лео стал подозревать, что Нина влюблена в Стене, других объяснений у него не было. Ревновать он не стал — он не признавал ревности, ибо в его мире эта собственническая чума была уничтожена.
«Прови» устраивали хэппенинги и демонстрации. Однажды они выгрузили целый автобус одноразовых стаканчиков перед Риксдагом, пели в переходе Брункебергстуннель и устраивали уличные представления; все это было весьма невинно, но стражи порядка реагировали жестко. «Прови» расширяли границы дозволенного, это и привлекало Лео.
Для запланированной акции против атомных бомб на площади Хёторгет требовалось много народа, и среди прочих временных «прови» оказался Лео. Дело было субботним вечером, в самый разгар шопинга. Два шествия, начавших путь в разных концах города, встретились на площади, чтобы столкнуться нос к носу с двумя атомными бомбами из станиоли. Собрались любопытствующие, толпа густела, а командиры натравливали две армии друг на друга, и прохожие, только что вышедшие из магазина, втягивались в бой, а в конце бомбы взорвались, убив оба войска.
Лео играл роль солдата, на нем был противогаз. Лежа на земле и притворяясь мертвым на глазах у полиции, которая пыталась понять, что происходит, он взглянул на толпу людей, изумленно рассматривающих море «трупов», оставшихся после «большого взрыва», и увидел Эву Эльд. Она стояла с пакетом в руках и смотрела на «прови». Эва, разумеется, не узнала Лео — на нем был противогаз, — но он решил, что произвел бы на нее большое впечатление. В кои-то веки Лео в чем-то участвовал. Его увидели. Где-то среди трупов лежала Нина Нег и кляла на чем свет стоит холодную землю, на которой мерзли даже мертвецы.
Если рассматривать «Гербарий» как прощание поэта с детством, то можно с полным правом утверждать, что «Лжесвященные коровы» — представленные публике той осенью, когда Швеция перешла на правостороннее движение, а «прови» похоронили сами себя в Королевском парке, — это финал юности. Это извержение вулкана, этот взрыв обрел колоссальную силу, подобно атомному: в результате расщепления образовалось силовое поле, взрывная волна. Большой Взрыв создает новую Вселенную согласно новым законам, новому моральному кодексу.
Дело, несомненно, было в стремлении создать своего рода единство, равновесие и — как ни парадоксально — порядок в этом хаосе, и, возможно, поэзия оказалась единственным убежищем, где непоследовательность была нормой. Брат Генри, авантюрист, уехал за границу. Лео же сбежал внутрь себя. Мир едва не разрывал его на части, но Лео должен был остаться здесь. Здесь была Эва Эльд со своим душным, материнским обожанием, здесь же была Нина Нег со своим соблазнительно прекрасным падением, здесь была бескомпромиссная ненависть пацифизма ко злу, здесь была праведная любовь освободительных движений к вооруженной борьбе, здесь было его собственное поклонение печатному слову и отчаянная тоска по осязаемому милосердию.
Этот мир жаждал правды, и Лео готов был остаться в нем еще ненадолго, чтобы по меньшей мере попытаться изжить зло. Но он сбился с пути.
Бульвардье
(Генри Морган, 1966–1968)
Для слоновьих плясок годится лишь лучший манеж. Годился и Париж — даже для такого «citoyen du monde»,[45]как Генри Морган. В веселые шестидесятые все еще находились большие слоны, которым хотелось танцевать. Генри-бульвардье появлялся везде, где что-нибудь происходило. Во время большой демонстрации на бульваре Мишель, например, он стоял рядом с Жаном-Полем Сартром и задал философу вопрос, на который не получил ответа. Сегодня никто не может сказать, что это был за вопрос. Генри не был силен в риторике. Он был человеком действия.
Сартр же был очень невысоким человеком. Все, кто хоть раз его видел, могут это подтвердить. Мину тоже был невысок, очень маленького роста, не будучи при этом ни карликом, ни кретином. Он был всего лишь низкорослым, вот и все. Мину работал официантом в кафе «О Куан» на Рю Гарро, где обитал Генри. В этом кафе он нередко сидел над рюмкой пастиса, глядя в окно: на Монмартре всегда было на что посмотреть, в особенности для такого любителя пощеголять знакомыми, как Генри.
Однажды осенью шестьдесят седьмого года на Рю Гарро показался черный «Линкольн Континенталь». Шел дождь, было скользко. Огромный янки двигался слишком быстро и в результате поддел маленький ржавый «Ситроен СВ 2», от удара ставший еще более похожим на руины.
Француз выскочил из своей развалины и принялся, как полагается, кричать, потрясая кулаками в адрес сверкающего улыбкой «Линкольна» и словно намереваясь расцарапать пятидесятитысячную тачку собственными ногтями. Однако, увидев двух типов, выбирающихся из автомобиля, француз остановился. Один их этих двоих был жирным кривоногим обладателем широкополой ковбойской шляпы, второй — Сальвадором Дали.
Воцарилось монументальное молчание. Здесь собирался танцевать большой слон, и мир словно замер, а француз, еще секунду назад едва не лопавшийся от гнева, озадаченно чесал затылок. Всемирно известный художник, разумеется, не остался неузнанным. Подкрутив знаменитые усы, он рассеянно поддел «Ситроен» тростью.
Внезапно озадаченного француза осенило, с французами такое случается нередко. Словно молния, он ворвался в кафе, где сидел Генри Морган с пастисом и где работал Мину. Жертва попросила пузырек краски и кисточку, после чего вернулась с своему пострадавшему «Ситроену». Стороны разрешили конфликт полюбовно, без вмешательства полиции. Автор баснословно дорогих сюрреалистических полотен охотно оставил на руинах авто свою причудливую подпись, и жертва в одночасье обрела «Citroën détruit par monsieur Salvador Dali»[46]в оригинале. Впоследствии автомобиль, несомненно, был продан какому-нибудь безумному американскому коллекционеру.
