— От вас, — сказал он.
В повисшей тишине начальник чуть подался вперед. В голосе его звучали равные доли доброй, покровительственной такой усмешки и смертельной угрозы.
— Не увлекайся, hijo.
Эния ерзал из стороны в сторону, медленно вращая глазами. Язык его, слава богу, убрался обратно в клюв. Еще по перелету с Земли Рамон знал, что когда эния перестает облизываться, это означает, что он в бешенстве.
— Он у меня с перелета, — объяснил Рамон. — Когда я летел сюда с Земли. На энианском корабле. Пара ваших ребят хотели научиться играть в покер. Мы так и так играли, вот и их взяли. Они проигрались в хлам. Ну, я уже напился тогда изрядно, вот и позволил одному pendejo поставить на кон не виски, а этот гребаный халат. Он сказал, это военный трофей или что-то вроде того. Ну, я не очень разобрал, какое-то такое дерьмо. Так или иначе, он со своими четверками и семерками проиграл моим трем дамам, вот я и получил халат. Только он тогда был больше. Пришлось укоротить его, чтобы по полу не волочился, но до последнего времени он держался неплохо. — Он помолчал, затягиваясь еще раз. — И как, можете мне сказать, чего в нем такого важного?
В комнате запахло чем-то вроде тухлых яиц и вареной репы — сильно так, что у него защипало в глазах.
— Этот будет изолирован, — произнес эния. Взгляд его оставался прикован к Рамону, но было совершенно очевидно, что он обращается к боссу. — Никаких коммуникаций.
— Будет исполнено, сэр, — откликнулся начальник.
Эния повернулся, и от Рамона не укрылось, как напрягся шеф, когда язык энии скользнул по нему. Ничего держится, подумал Рамон. Должно быть, какая-то часть веселья проявилась-таки у него на лице, потому что когда эния выкатился из комнаты, начальник заломил бровь и невесело улыбнулся. Рамон пожал плечами и докурил сигарету. У него сложилось ощущение, что на обозримое будущее эта сигарета для него последняя.
Двое копов в форме вошли, чтобы проводить его к новому месту жительства. Нельзя сказать, чтобы Рамону не приходилось коротать время в подвальных камерах, но на этот раз он впервые шел туда по серым бетонным коридорам совершенно трезвый. Он заметил в стороне полицейского босса, все еще вытиравшего шею банданой, разговаривая при этом с высоким, крепким мужчиной, в котором Рамон не сразу узнал губернатора. Третья собеседница оглянулась на Рамона за долю секунды до того, как его увели дальше, — женщина с прямыми темными волосами. Спускаясь по лестнице, Рамон даже пожалел, что не помахал ей. Он не видел ее с того самого вечера в «Эль рей».
Внизу его ждал констебль. Рамон буквально кожей ощущал исходившую от того злобу. Внутри все неприятно сжалось, во рту пересохло. Провожатые Рамона остановили его, и констебль шагнул к ним мягкой походкой вышедшего на охоту кота.
— Я знаю, что ты врешь, — заявил констебль. — Думаешь, можешь надуть их своими сказочками про пропавший фургон? Я такое дерьмо за версту чую.
— И что, мать вашу, мне скрывать? — хмыкнул Рамон. — Думаете, это часть какого-то грандиозного pinche заговора? Я улетаю, теряю все, что у меня было, едва не умираю — и все из-за какого-то сраного халата? У вас все дома, ese?
Констебль шагнул ближе, не спуская глаз с его лица. Его дыхание неприятно жарко обжигало Рамону лицо. От копа пахло перцем и текилой. Ростом он был выше Рамона сантиметров на пять или шесть, и он выпрямился, чтобы продемонстрировать это еще нагляднее. Рамону пришлось бороться с инстинктивным желанием отступить на шаг, подальше от злобы этого здоровяка.
— Я не знаю, что ты там скрываешь, — сказал коп. — Я не знаю, почему эти гребаные лизучие каменюги так всполошились. Но я знаю, что посла убил не Джонни Джо Карденас. Так почему бы тебе не рассказать мне, что все-таки здесь происходит?
— Представления не имею, приятель. Может, все-таки уберетесь с дороги?
На губах у полицейского заиграла очень недобрая ухмылка, но в сторону он отступил.
— В двенадцатую его, — бросил он одному из охранников.
Тот кивнул и толкнул Рамона вперед. Этаж напоминал убежище от урагана: голый железобетон, неокрашенные двери из композита на тяжелых петлях. Рамон послушно поворачивал туда, куда его толкали. Воздух здесь оказался еще более спертый, чем в комнате для допросов. В одной из камер какой-то бедолага плакал так громко, что его было слышно в коридоре. Рамон старался не обращать на это внимания, но напряжение стискивало его все сильнее и сильнее. Сколько они еще его здесь продержат? Кто придет ему на защиту? Некому…
Дверь в двенадцатую камеру отворилась почти бесшумно, и Рамон вошел. Камера была небольшая, но не крошечная. Вдоль длинных стен стояло по четыре двухъярусных койки, дырка посередине пола служила парашей. Помещение освещалось белыми диодными лампами за толстыми защитными стеклами в потолке. Кто-то накорябал на стекле какие-то слова, но против света Рамон не мог разобрать, что именно. Дверь закрылась, щелкнул магнитный замок. Мужчина на одной из нижних коек повернулся посмотреть на него — крупный мужчина. Широкоплечий, с покрытой дешевыми татуировками лысиной и клочками седых волос на висках. Глаза его напоминали собачьи. Рамон ощутил неприятную пустоту в желудке.
— Привет, Джонни Джо, — сказал он.
Его вытащили прежде, чем Джонни Джо успел убить его; им пришлось нести его в другую камеру на руках. Рамон лежал на бетонном полу, наслаждаясь тем, что по крайней мере может еще дышать. Во рту стоял вкус крови. Ребра болели, левый глаз отказывался открываться. Он решил, что недостает всего двух или трех зубов. Свет в этой камере не горел, так что она очень напоминала могилу. Или резервуар пришельцев. Он усмехнулся этой мысли, потом боли, которую вызвала усмешка. Вот, значит, что еще может означать смех. Отчаяние. Боль.
Столько пройти, столько перенести — и все ради того, чтобы гнить в подвале губернаторской полиции. И ради кого? Ради пришельцев, которые унижали и использовали его? Он им и дерьма последнего не должен. Ни Маннеку, ни другим таким мазафакам. Рамон ничем им не обязан. Он даже не помнил, почему он считал по-другому. Эти кии, убитые эниями — они ведь даже не человеческие дети.
Плевать на них. Стоит ему рассказать все, и он сможет выйти отсюда. Найти Лианну. Может, даже послать старине Мартину Касаусу письмецо, в котором он напишет, что просит у того прощения, и что он понимает, почему Мартин пытался его убить. Он смог бы сидеть у реки и слушать, как шлепает вода по камням набережной. Он смог бы раздобыть себе фургон и улететь туда, где не будет ни людей, ни пришельцев, ни тюрем. Все, что от него требуется, — это рассказать им. Он приподнялся на локтях.
— Я все скажу! — прохрипел он. — Давайте же, pendejos! Вы хотели знать, что там, так я, мать вашу, скажу. Скажу, мать вашу! Только отпустите меня!
Никто его не слышал. Дверь не отворилась.
— Только отпустите меня!
Он так и заснул в изнеможении на полу, и ему снилось, что его двойник сидит в камере вместе с ним, курит сигарету и похваляется амурными победами, которых Рамон не помнил. Он пытался перебить двойника, кричал тому, что они в опасности, что ему нужно убраться отсюда, и только потом вспомнил, что тот мертв. Двойник, который стал еще и Маннеком, а потом и Паленки, пустился в сладострастное описание того, как он трахал спутницу европейца, когда Рамону удалось-таки перебить его, заявив скорее мысленно, чем вслух, что этого никогда не происходило.
