Слева от меня сидела девица. Я повернулся к ней, и девица улыбнулась. Толпа прижимала нас почти вплотную друг к другу, и я ощущал запах ее дешевых духов.
Насколько я мог разглядеть, у девицы были длинные черные волосы и длинные белые ноги. Мой друг Осокин говорит про таких девиц, что они напоминают ему неприбранную кровать.
— Так себе вечерок.
— Пригласи меня сам.
Я выпил виски. Подумал, что содовая все-таки не помешала бы. Но не стал говорить об этом бармену.
— Знаешь, милая. В той битве, когда кайзеровские дивизии теснили наших на верденском направлении, мне оторвало правую ногу. И теперь я хожу с деревянным протезом. Так что насчет потанцевать — извини, не ко мне.
— А ходишь — ничего. Как с настоящей…
— Привычка.
— Лучше не надо. Боюсь, от твоего прикосновения дерево может загореться. Мне не хотелось бы устроить здесь пожар.
Я слез со стула, рассчитался с барменом за пиво и виски и сказал, что «Гиннесс» заберу через пару минут. «Понимаю», — кивнул бармен. «Не правда ли, сегодня удивительно милый вечер?» — сказала девица парню справа от нее, когда я отошел на пару шагов.
В туалете тоже была небольшая очередь. Руки пришлось мыть втроем в одной раковине. Когда я с пятью бокалами «Гиннесса» протиснулся обратно к столику, то застал там только Брайана и Мартина. Они на английском обсуждали девушек из-за соседнего столика.
Я поставил пиво и огляделся.
— Дебби ушла с этим твоим другом. Он сказал: «Мы щас придем».
В тот вечер мы просидели в «Долли» до трех часов ночи. Домой я приехал только в полпятого. Ни Дебби, ни Осокин так и не вернулись.
18
Дождь барабанил в подоконник нудно и жалостливо. Словно там наверху кто-то плакал. Кто-то большой и беззащитный. Как ребенок, которому никогда не суждено стать взрослым.
Из окна были видны крыши домов. Повсюду было одно и то же — дождь и ничего, кроме дождя.
Серое низкое небо всей тяжестью давило на город. От пейзажа воняло тоской.
Дебби почти шепотом спросила:
— Хочешь кофе?
Я кивнул.
— Здесь будем пить?
— Все равно.
Она помолчала, а потом сказала:
— Давай здесь. Я сейчас принесу кофейник.
Ничто так не обесценивает жизнь, как смерть, и ничто так не обесценивает начало, как конец.
У всей этой истории с Дебби, ирландцами, убийством и капитаном Тихорецким было начало — и вот все кончилось. Больше ничего не будет. Зачем же тогда это начиналось, думал я, глядя на плачущие тучи. Зачем?
Дебби собирала чемоданы. Она возвращалась в Ирландию, улетала нынешней ночью рейсом Петербург — Дублин. С утра она позвонила, сказала, что парни куда-то смотались, и попросила помочь упаковать вещи.
Я согласился и приехал к ней в гостиницу. Мне было все равно.
От множества выкуренных сигарет во рту стоял металлический привкус. Я все равно вытряс из пачки еще одну, прикурил и отвернулся от окна. Смотреть на льющийся за окном дождь больше не было сил.
Чемоданы Дебби были собраны и стояли в углу. Их лакированные бока блестели. Три больших, дорогих, с металлическими замками и кожаными ремнями. Один старый, размером поменьше.
Бубня под нос, пожилая горничная унесла постельное белье, и на кровати Дебби остался лишь серый казенный матрас, шерстяное одеяло и тощие подушки с печатями гостиницы. На полу валялись листки бумаги.
Все в комнате говорило мне о том, что история окончена и еще об одной части моей бестолковой жизни можно забыть.
Дебби ногой толкнула дверь и внесла в комнату поднос с кофейником и двумя чашками. Шаги гулко раздавались в пустой комнате.
— Садись.
— Ничего. Постою.
Я взял чашку, налил себе кофе и вернулся к подоконнику. Мне было неприятно смотреть на ее кровать. Мы молча пили кофе, и я слушал, как в стекло за моей спиной барабанит дождь. Грустный, серый, осенний дождь.
— Осокин звонил. Сказал, что через полчаса будет здесь. Обещал помочь отвезти вещи.
Ответить на это было нечего. Я молчал и, обжигая губы, пил кофе.
— Илья… Это невыносимо… Ты все время молчишь.
Я промолчал и на этот раз.
— Это из-за вчерашнего? Ты ведь не знаешь…
— Это не из-за вчерашнего. Я молчу просто потому, что мне нечего сказать.
Она опустила голову и двумя руками обхватила старенькую чашку с эмблемой гостиницы на боку.
Чем больше я смотрел на нее, тем сильнее мне казалось, что эту девушку я вижу впервые…
Вчера Осокин сказал, что у нее чувственная ямочка между ключицами. Понятия не имею, почему я это вспомнил.
— Я уезжаю. Даже не верится.
— Во сколько твой самолет?
— Поздно. В полвосьмого утра. Но в аэропорту нужно быть часов в пять.
— Зачем?
— Ну, как… Таможня, паспортный контроль, все такое… А в одиннадцать по вашему времени я уже буду в Дублине.
— Ты помнишь, что в полночь нас ждет капитан?
— Помню. Я успею.
В полночь на «Сенной площади» капитан Тихорецкий устраивал прощальную акцию. То ли следственный эксперимент, то ли реконструкцию картины преступления.
Трудно поверить: вчера в это же время меня очень интересовала разгадка убийства. Я строил версии, присматривался к подозреваемым, искал мотивы… Сегодня все это занимало меня чуть меньше, чем вопрос, отчего именно вымерли динозавры.
Я выковырял из лежащей на подоконнике пачки «Lucky Strike» еще одну сигарету и закурил. Неделю назад я увидел эту девушку впервые, а после сегодняшнего дня не увижу ее больше никогда.
Чемоданы собраны, белье сдано в прачечную, через полчаса приедет Осокин… Раз так все получилось, значит, так и должно было получиться.
Дебби допила свой кофе и поставила чашку на тумбочку.
— Тебе грустно?
— Не знаю… Наверное…
— Ты уже знаешь, чем будешь заниматься завтра?
— Пока нет.
— Еще не думал об этом?
— Наверное, завтра я буду работать. Снова приду в редакцию, включу свой компьютер и не встану из-за стола, пока не допишу все до конца. Как обычно.
