Я в изумлении подаюсь в сторону, а он смотрит на меня, накрывает ладонью мои глаза, снова прижимает к себе и шепчет:
— Только одна ночь, хорошо? И больше ничего, о’кей?
Я зажмуриваюсь под его рукой и говорю: «Да». Да, будь что будет. Просто для удовольствия. Я согласна.
Растеряна, но согласна.
Квартира у него огромная и кажется совершенно пустой: белые стены, картины, лежащие повсюду, прямо на полу. Папки. Книги, альбомы с выставок, диски. Вся коллекция Билли Холлидей. Повсюду витает аромат свежести: запах клея, дерева, паркетного покрытия. Штор нет, и неоновая реклама пленки «Фуджи» вспышками прорывается в гостиную. Он кидает ключи на комод, хватает меня, из гостиной, куда я робко ступила, тащит в спальню, швыряет на кровать и наваливается на меня всем своим весом.
Целует, не говоря ни слова. Затыкает мой рот поцелуем, чтобы я тоже молчала, но мне и так не до разговоров, я слишком удивлена и напугана. Одной рукой он начинает меня раздевать, а другой крепко прижимает к кровати, словно я сейчас вырвусь и убегу. Приподнимается на локте, расстегивает брюки, снимает их, стаскивает трусы, расстегивает рубашку — и хватку не ослабляет. Я не вижу его глаз, такое впечатление, что он избегает моего взгляда. Животное желание и только сквозит во всех его жестах. Он стискивает меня еще сильнее, резким, грубым движением раздвигает мои ноги и берет меня. Я — его пленница. Я — заложница, с которой он может делать все что вздумается. Придавленная его тяжестью, я обвиваю руками его шею и покорно отдаюсь ему. Он буквально вколачивает меня в кровать, раскидывает в стороны мои руки и ноги, а сам превращается в один большой клубок желания, который, дрожа, перекатывается по моему телу. Из моей груди рвутся придушенные стоны. Я задыхаюсь. Меня уносит течением. Я вся во власти силы, которая полностью меня подчинила, увлекла в пучину, которой хочется отдаться без остатка, вручить все самое лучшее, что во мне сокрыто… но я вовремя спохватываюсь. «Физическое притяжение и ничего больше», — напоминаю я себе.
В эту минуту он так от меня далек…
Я едва смею провести пальцем по телу Алана, боясь спугнуть его, опасаясь, что он примет мою ласку за собственнический жест. Мне некуда девать руки, и я снова обвиваю его шею, только бы не позволить себе ничего лишнего, не дать потоку нежности хлынуть наружу. Я забываю, с кем я. Забываю, как долго я его ждала, как при каждом его звонке меня бросало в дрожь.
Меня трахает незнакомец.
Он кусает меня, терзает мое тело длинными сильными пальцами. Я извиваюсь, вонзаюсь в него ногтями, но не позволяю себе кричать, судорожно сжимая зубы и впиваясь пальцами в его спину. Все происходит в полной тишине. Алан так сильно давит на меня всем телом, что я отлетаю к спинке кровати. Он вцепляется в прутья и до боли впечатывает меня в матрас. Бедрами парализует мои движения, локтями жмет на руки, грудью давит на груди. Будто хочет стереть с лица земли. Я не противлюсь, позволяю ему продемонстрировать свою жесткость. И, когда при последнем толчке он исторгает стон и падает рядом со мной, я говорю себе, что на сегодня война закончена… а я отыграла очень важное очко, несмотря на то что все его тело сопротивляется и отказывается давать мне место.
И, когда позднее он предлагает мне переночевать в соседней комнате, я молча киваю, собираю вещи и выхожу.
Наша первая ночь…
За ней последовали другие, такие же животные и бессловесные. И я так же каждый раз собирала вещи и возвращалась к Бонни.
Ни слова не говоря.
Я шагала одна в нью-йоркской ночи, ощущая удивительную легкость и радость. Мне казалось, что я пробила в неприступной крепости брешь, которая с каждым днем становится шире. Я была спокойна и уверена в себе. Спешить мне было некуда. Его, похоже, смущало, что я отказываюсь спать у него в соседней комнате. Он бурчал в полудреме, что ему не по себе, когда я так поздно одна хожу по улицам. «Пусть это тебя не волнует», — шептала я ему на ухо и выходила.
Я знала, что очень скоро это станет его волновать, что я понемногу отвоевываю себе место рядом с ним и он будет думать обо мне, представлять, как я ловлю такси в ночи, рискуя подвергнуться нападению. Мне нравилось доставлять ему беспокойство. Я с удовольствием играла на англосаксонском комплексе вины, свойственном белым образованным мужчинам.
Мы виделись все чаще. Он все охотнее рассказывал о себе, но я не пыталась воспользоваться ситуацией, просто слушала и помалкивала. Я его приручала. Он должен был осознать: мне можно доверять, я ему не враг. Мне был ведом страх белого мужчины перед белой женщиной. Глубоко засевший страх американца. Недаром между собой они называют женщин tough cookies[45], когда по вечерам, сидя в барах, обсасывают свои поражения. Этот страх заставляет их среди ночи вылезать из постели и бежать без оглядки.
И даже в тот день, когда Алан небрежно швырнул мне второй комплект ключей и предложил переселиться к нему, он сказал следующее:
— Только имей в виду: это чисто дружеское предложение, просто у меня удобнее будет работать, чем у Бонни, да и до университета отсюда ближе. Но наши отношения останутся прежними, договорились?
Я кивнула. Теперь я на все соглашалась. Я перевезла к нему свои пожитки, машинку, диски Гленна Гулда. Старалась вести себя деликатно, не занимать много места, но терпеливо, упрямо и методично продолжала наступление. Когда звонили его подружки, я брала трубку, спрашивала, что передать, обещала, что он перезвонит, и враждебности не выказывала. Мы жили теперь в одной квартире, но не вместе.
— I don’t want to be involved[46], — повторял он после очередного откровения. — Любовь изобрели женщины, чтобы водить нас за яйца. Сначала они любят тебя за то, что ты настоящий мужчина, а потом упрекают в том, что ты гнусный самец. Я совершенно не понимаю женщин…
Он дважды доверялся женщинам и оба раза бывал обманут.
— Попадался, как крыса в мышеловку. Сначала они любят тебя таким, какой ты есть, потом за то же самое ненавидят. И перемена происходит так быстро, что ты ничего не успеваешь понять. Ты все тот же, а они вдруг начинают смотреть на тебя как солдат на вошь. А если попытаешься разобраться, будет еще хуже — тебя попросту возненавидят.
Я слушала. Слушала и почти узнавала в этих женщинах себя. Сколько раз я молила мужчину о любви, а потом прогоняла за то, что он слишком меня любил. Сколько раз бросала того, кого прежде боготворила! Бедняга был совершенно уничтожен, ничего не понимал и не мог понять, потому что я сама себя не понимала.
Из каких глубин возникает этот неискоренимый страх, от которого все внутри переворачивается, так что я становлюсь сама на себя не похожа и ненавижу себя еще сильнее, чем бывшего любовника?
Откуда приходят отвращение и усталость?
Я слушала рассказы о женщинах, которых он любил, и временами мороз пробегал по коже — до чего же много у меня с ними общего.
