— Ты фильтруй базар-то, слышь, — Стул недовольно поморщился, — она баба хорошая… нежная. И пизда у неё сладкая, неразъёбанная.
— Мальчики, привет! — подошли Настя и Света Зудова.
Свету шатало, на чёрных колготах виднелись брызги засохшей рвоты.
— Эге, Светика нашего совсем укачало… клади её сюда! — Стул подтянул кожаное кресло.
Зудова с облегчением повалилась.
Настя сняла с неё туфли, положила ноги на курительный столик:
— Отдохни, малыш. — Она поставила её туфли на столик рядом, уселась напротив, закурила.
— Ну, чё там Серёга? Ноздри свои подлечил? — глотнул «паулайнера» Бичман.
Настя молчала.
А потом:
— Серёга сволочью оказался порядочной, как и все вы.
— То есть? — не понял подошедший Ротанго.
— К тебе, Ротик, это не относится, — подмигнула Анастасия.
— Чего это, не относится? Он здесь что, на привилегированном положении, что ли? — возмутился Стул.
Повисла напряженная пауза.
Они осознали её, потому что музыка стихла.
Да. Кто-то вырубил свет и выключил музыку.
Тлели только светодиоды. То был добрый свет комфортной могилы.
Кто-то взахлёб засвистел; матерный крик воспоследовал свисту.
— Аллё, война, чё за дела-то? — неряшливо подал голос Глина.
Стул напрягся и свалил в подсобку, ковыряя рацию.
Что за чёрт, что случилось?
— Это чего у вас такое, Сань? Закоротило?.. — с запинающимся опозданием вымолвил Бичман, когда стоявшая в дальнем конце зала под потухшим экраном Кравподжузо заорала:
— Костя!!!
Бичман развернулся, и сразу не понял.
Темно, да.
Да, тишина.
Но что-то в этой чёрной тиши появилось недоброе.
А вокруг закричали сразу.
И какая-то девушка бросилась, сломя голову, на вышедшего из-за барной стойки Шкерца. И тот, умело встретив её объятия, осознал, что голова у девушки разрублена, и челюсть на мясном лоскуте трепещет.
Судороги.
Вот он.
Светящийся силуэт Румбо продвинулся к левому краю танцпола. Он как бы медленно парил над его поверхностью, подобно пылающей голограмме.
Все заметили тот час липкий кожаный фартук и больничный халат, пропитанный кровью.
Топор сжимал он в правой.
Состояние нерешительного ужаса сковало толпу.
— Костя! Костян, это ты?! — заорал кто-то, и грохнули битые стёкла.
И в ответ услышали словно из-под земли шедший шёпот:
— Ну, где там ваш поезд, мчащийся к счастью?
И сразу удары.
Размеренно-тренированные.
Лучащийся чистотой топор оставлял запёкшиеся вдоль краёв раны.
Казалось, он не видит перед собой вчерашних сородичей, а занят нудной, но в охотку идущей работой.
Топорище металось как маятник.
Туши за спиной раздвинулись, и вошёл Начальник Цеха, а с ним Гаврила, волочащий на цепи полутораметровую крысу-мутанта.
Молча наблюдали, как Румбо подтащил на разделочный стол мясные колёса электровоза и несколькими точными ударами разрубил каждое звездообразно на 11 неравных кусков.
Он шёл и рубил, рубил и шёл.
Вот он сбил с ног Леонида Горпенцева, косо расчленив его хребет у грудины.
Вот повалилась на ламинат Ксения Буреева: её левый висок был рассечён до переносицы.
С нецензурной бранью отскочил, обронив палец охранник Жгрыба.
— КооааААА!!.. — захлебнулась Кравподжузо, когда сияющее лезвие невидимой бритвой вскрыло ей глотку.
— Аяаай! — всхлипнул Ротанго, вяло тряся изрубленными предплечьями.
Задохнувшись шоком, он обмяк у стены, когда голову его располовинило как переспелый гранат.
Многие пытались схватить его, но он ускользал как тень.
А затем — заходил сзади и бил.
Рубил, лютовал, калечил.
Потерял сознание истекающий в коридоре кровью Стул: оно уже к нему не вернётся.
На стойке бара подёргивается в конвульсиях тело Ломило.
Вахтанг сидит на полу с перерубленной шеей.
Рядом — обмякший Глина, и чёрная лужа быстро растёт под ним.
Кролик разглядывает свои кишки, выскальзывающие из немеющих рук словно мыло.
Кричит расколотым вдоль носоглотки ртом Наташа Кащеева.
Давится кровью Сявый, ноги его слабеют, вянут.
Александр Шкерц лежит возле ударной установки. Его голова глубоко прорублена на затылке дважды.
Даша Степанова мечет харч на остывающего Брифинга.
Алексей Мятлыбач вцепился в волосы собственной отрубленной дыни.
Олег Рыскаев задыхается, страшно сипя раскроённой грудью.
Валится, хватая ртом воздух, расставшийся с мозжечком Паштет.
Каблук скользит на чьём-то глазе.
Кровь на полу вперемешку с блевотиной.
Предсмертные вопли казнимых, смрад их отверстых внутренностей.
Дух палёного волоса; бриз жжёной кости.
Сталь, рассекающая плоть у основания черепа.
Кал, кровь и пепел.
Суматошные выстрелы обезумевшей охраны.
Истошный вопль изрубленноголового дяди Матвея.
Сперма на холодных губах Кравподжузо.
Часть чьей-то ноги.
Чьи-то волосы, гребень, разбитая косметичка.
А это что? Похоже на зубы. Так и есть: они, родимые, а с ними — солидный ломоть нижней челюсти.
Мятый стаканчик пепси, шприц, испачканный рвотой шарфик.
Телефоны не работают, нет.
Связь с внешним миром отсутствует.
Не надоело ещё рубить мясо?
В этом мире не найти покоя.
Где я? Кто я?
Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.
Добро пожаловать в гибнущий мир, расщеплённый на части.
Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.
Не надоело ещё рубить мясо?
Вялые судороги предсмертного пляса.
Чревовещателей плачущий хор.
Матерный проблеск гнилого сознанья.
Вопли страданий бесчисленной сонмы.
