— Но он ведь только предполагал, верно?
— Бинки был мастер на всякое вранье. И на унцию не было в его словах правды.
— А моя мама? Она тоже ездила туда?
— Твоя мама-то? Нет. Элизабет все время просидела здесь. Куда ей… ну как бы это сказать?., куда ей было путешествовать в ее положении.
— Она была беременна?
— Конечно, и это тоже.
— А еще что?
— Ну, у нее с рассудком тогда не все было в порядке.
— Она уже была психически больна?
— Элизабет всегда была, как бы это сказать, не в себе. То она вся в миноре, а через минуту, глядишь, — смеется и поет. Так было еще когда мы познакомились. Мы тогда называли это нервами.
— А когда это состояние стало ухудшаться?
— Когда пропал твой отец.
— Все шло постепенно или она помешалась мгновенно?
— Мгновенно, Сол. Такая жуть была.
— Ты видела это?
— Своими собственными глазами. Все до конца. Никогда не забуду.
— Когда это случилось?
— В ту ночь, когда ты… ну, в общем, однажды ночью… не помню точно, когда. Однажды зимней ночью.
— И какая то была ночь, тетя Клара?
— Снежная. На улице был мороз и вьюга. Это я запомнила, потому что врач с трудом до нас добрался.
— Это было в январе, да?
— Возможно. В январе часто идет снег. Но я точно не помню.
— А не было ли это одиннадцатого января? Ночью, когда я родился?
— Ох, Сол, ну что ты пристал ко мне. Это было так давно и теперь совсем не важно.
— Это важно для меня, тетя Клара! Кроме тебя, мне некому об этом рассказать. Понимаешь? Ведь у меня никого не осталось, кроме тебя!
— Не кричи, ради бога. Я прекрасно слышу, Соломон. Не надо давить мне на психику и ругаться.
— Я не ругаюсь. Я просто пытаюсь задать вопрос.
— Ты же знаешь ответ. Минуту назад я его тебе выболтала и теперь весьма об этом сожалею.
— Не надо сожалеть. Главное — сказать правду. Нет ничего главнее правды.
— Просто это все было та… так… Ты не думай, что я сочиняю. В ту ночь, понимаешь, я сидела в ее комнате. Мы с Молли Шарп обе были там, ждали доктора, а Элизабет так кричала и металась, что я думала, стены обрушатся.
— Что она кричала?
— Жуть всякую. Меня аж тошнит вспоминать об этом.
— Расскажи мне.
— «Он хочет меня убить, — орала она. — Он хочет меня убить. Его нельзя выпускать!»
— Это она обо мне?
— Да, о своем ребенке. Не спрашивай, откуда она узнала, что у нее мальчик, но это было так. Время уже подходило, а доктора все не было. Мы с Молли старались уложить ее на кровать и уговаривали лежать как следует, но она не слушалась. «Разведи ноги, — говорили мы ей, — тогда будет не так больно». Но Элизабет ни в какую. Откуда у нее только силы брались — она все время вырывалась, бежала к двери и пронзительно визжала все те же дикие слова: «Он хочет меня убить. Его нельзя выпускать». Наконец нам удалось одолеть ее и положить на кровать, — ну, скажем прямо, Молли ее одолела, я-то так, на подхвате была, а Молли — та была махина будь здоров. Уложить-то мы ее уложили, но развести ноги она не хотела. «Я его не выпущу! — вопила она. — Я задушу его там. Мальчик-чудовище, мальчик-чудовище. Не выпущу, пока не задушу». Мы умоляли Элизабет развести ноги, но она только корчилась, вырывалась и металась, пока Молли не стала бить ее по лицу — бац, бац, бац — изо всех сил. Это взбесило Элизабет, и она заревела как ребенок, все лицо красное и орет так, что мертвого разбудит.
— Господи.
— Ничего ужаснее не видела. Вот и не хотела тебе рассказывать.
— Но все-таки я выбрался на свет?
— Таких огромных крепышей никто не видывал. Доктор сказал, больше одиннадцати фунтов. Гигант. Ей-богу, Сол, если бы ты не был таким громадным, тебе бы и не выбраться. Не забывай об этом.
— А мама?
— Доктор наконец прибыл — доктор Бауэлз, тот самый, что погиб в автокатастрофе лет семь назад, — он сделал Элизабет укол, и она тотчас уснула. Проснулась она лишь на следующий день, и к тому времени все позабыла. Не только прошлую ночь, а все — всю свою жизнь, все, что произошло с ней за двадцать лет жизни. Когда мы с Молли внесли тебя к ней, чтобы она посмотрела на своего первенца, она решила, что ты ее младший братик. Это было так странно, Сол. Она снова стала маленькой девочкой и не знала, кто она такая.
Барбер хотел было задать тете следующий вопрос, но как раз в это время в коридоре начали бить дедушкины часы. Тетя Клара проворно склонила голову набок, прислушиваясь, считая удары и загибая пальцы. Когда бой закончился, а она насчитала двенадцать ударов, в ее лице появилось напряженное, почти умоляющее выражение.
— Кажется, полдень, — объявила она. — Неприлично будет заставлять Хэтти ждать.
— Уже второй завтрак?
— Боюсь, что да, — сказала тетя Клара и встала из-за столика. — Пора немножко подкрепиться.
— Иди, тетя Клара. Я сейчас тоже присоединюсь.
Провожая взглядом тетю Клару, Барбер внезапно понял, что разговор окончен. И, что того хуже, понял, что он больше ничего не узнает. Он выложил все свои козыри за один присест, а других подарков, кроме этого особняка, которыми можно было бы ее задобрить и уговорить продолжить рассказ, у него больше не осталось.
Он собрал карты со стола, перемешал колоду и разложил пасьянс «солитэр». Соли… соло… «Солли, круглый сирота», прокаламбурил он про себя. Барбер решил раскладывать пасьянс, пока он не сойдется, и просидел за этим занятием больше часа. Второй завтрак к тому времени уже кончился, но это было не важно. Впервые в жизни ему не хотелось есть.
Барбер поведал мне эту историю за завтраком в гостиничном кафе. Было воскресенье, и мы так заговорились, что совершенно забыли о времени. Допив по последней чашке кофе, мы поднялись на лифте за вещами Барбера, и тут от досказал мне, чем все кончилось. Тетя Клара умерла в 1943 году. Хэтти Ньюкоум, как и решено было, получила Клифф-хаус, где и жила до конца пятидесятых годов в остатках ветхой роскоши, управляя роем внучат, занявших все комнаты особняка. После ее смерти в 1951 году ее зять Фред Робинсон продал землю строительной компании, и старый дом тотчас же снесли. За полтора года поместье поделили на двадцать участков площадью по пол-акра, и на каждом участке вырос новенький дом, как две капли воды похожий на остальные девятнадцать.
— Если бы вы знали, что этим кончится, — спросил я, — вы бы все равно отдали свой дом?
— Безусловно, — ответил Барбер, поджигая потухшую сигару и пуская в воздух облачко дыма. — Я никогда не сожалел о своем решении. Нам редко представляется случай сделать что-либо особенное, и я рад, что не упустил его. Если уж говорить начистоту, пожалуй, то, что я отдал этот дом Хэтти Ньюкоум, было чуть ли не самым достойным поступком в моей жизни.
