Серебристый поезд тронулся с места и начал набирать скорость, двигаясь в сторону тоннелей под Гудзоном. Люди, плотно набившиеся в вагон, разразились аплодисментами. Нора посмотрела, как вокзальные огни скользят мимо и исчезают позади, а через несколько мгновений поезд пошел по уклону вверх — он выныривал из подземного мира, подобно тому как пловцы рвутся к поверхности воды, чтобы глотнуть столь необходимого им воздуха.
Норе было хорошо в поезде, прорезавшем тьму, словно серебряный меч — плоть вампира. Она посмотрела сверху вниз на морщинистое лицо матери и увидела, как веки женщины затрепетали, а потом сомкнулись. Две минуты легкого укачивания, и мама тут же погрузилась в глубокий сон.
Выехав из вокзального комплекса, они попали в опустившуюся уже ночь, и теперь им предстояло проехать короткое расстояние по поверхности, прежде чем поезд уйдет в тоннели под Гудзоном. Окна вагона оплевывал недавно начавшийся дождь. Сквозь водяные потеки Нора увидела картину, от которой у нее перехватило дыхание, — сменяющие друг друга сцены полнейшей анархии. Машины, охваченные пламенем… Пожары, полыхающие вдали… Люди, дерущиеся под струями черного дождя… Люди, бегущие по улице… Почему они бегут? Их преследуют? На них охотятся? Да и люди ли это? Может, бегущие и есть охотники?
Нора бросила взгляд на Зака и увидела, что он весь ушел в дисплей айпода. В этом умении концентрироваться Зак был вылитой копией отца. Нора любила Эфа. Она верила, что сможет полюбить и Зака тоже, хотя все еще слишком мало знала о нем. Помимо внешности, Эф и его сын имели очень много общего. Когда Нора довезет своих подопечных до летнего лагеря, изолированного от всего мира, и обоснуется там, у них с Заком будет много времени, чтобы получше узнать друг друга.
Нора снова уставилась в ночь за окном вагона. Сплошная темень, объясняемая перебоями в подаче энергии, кое-где нарушалась лучами автомобильных фар и спорадическими островками иллюминации, питаемой электрогенераторами. Свет равнялся надежде. Земля по обе стороны рельсового пути начала словно бы отступать, город отодвигался назад. Нора прижалась к оконному стеклу — ей хотелось понять, где именно они едут, и оценить, сколько времени осталось до того момента, когда поезд нырнет в очередной тоннель и вырвется наконец за пределы Нью-Йорка.
Тут-то она и увидела это: на гребне низкой каменной стенки, углом выдававшейся к путям, стояла какая-то фигура. Она четко вырисовывалась на фоне веера света, бившего из невидимого источника позади стены. В этом призрачном видении было что-то такое, отчего по телу Норы прошла дрожь. Ее посетило предчувствие зла… По мере приближения поезда к зловещему видению Нора не сводила с него глаз… а фигура вдруг начала поднимать руку.
Она показывала на поезд. И не просто на поезд — казалось, она показывает прямо на Нору.
Проходя мимо стенки, поезд убавил скорость — или, может быть, это лишь показалось Норе: ее восприятие времени и движения было искажено вселившимся в душу ужасом.
Подсвеченная снизу… орошаемая проливным дождем… с грязными лоснящимися волосами… с чудовищно раздутым ртом… с красными пылающими глазами… на Нору Мартинес, улыбаясь, пристально смотрела Келли Гудуэ-дер.
Поезд прокатил мимо стенки, и их взоры скрестились. Палец Келли, наведенный на Нору, ни на волосок не отклонился от цели.
Нора прижалась лбом к стеклу. Ей стало ужасно дурно от вида вампирши. Но лишаться чувств Нора не собиралась — она слишком хорошо знала, что собиралась сделать Келли.
В последний момент Келли прыгнула. Она взмыла в воздух со сверхъестественной, животной грацией и, исчезнув из поля зрения Норы, прилепилась к поезду.
Низина.
Услышав, что микроавтобус Фета подъехал к задней двери магазинчика, Сетракян стал работать еще быстрее. Он бешено перелистывал старую книгу, лежавшую перед ним на столе. Это был третий том «Собрания рукописей древнегреческих алхимиков» Марселена Бертло и Шарля Эмиля Рюэля, вышедший в Париже в 1888 году. Сетракян сравнивал гравюры, помещенные в томе, с символами, которые он перерисовал из «Люмена», и взор старого профессора метался между страницами книги и листочками, что он держал в руке. Один символ в особенности интересовал Сетракяна. Наконец он нашел нужную гравюру, и его глаза и пальцы на секунду остановились.
Это было изображение шестикрылого ангела в терновом венце, с лицом незрячим и лишенным рта, — но при этом множество ртов фестонами украшали его крылья. У ног фигуры были начертаны хорошо знакомый Сетракя-ну знак полумесяца и одно-единственное слово.
— Аргентум, — прочитал Сетракян.
Он благоговейно взялся пальцами за пожелтевшую страничку… а затем резко вырвал иллюстрацию из старого переплета и засунул ее между страницами своего блокнота — как раз в ту секунду, когда Фет открыл дверь.
Фет вернулся перед заходом солнца. Он был уверен, что вампирские выродки, мечтавшие навести Владыку прямо на Сетракяна, не засекли его и не выследили, куда он держит путь.
Старик работал за столом возле радиоприемника, он как раз захлопнул одну из своих старинных книг. Радио было настроено на какой-то разговорный канал, речь звучала очень тихо — это был один из тех немногих голосов, которые все еще разносились в эфире. Фет чувствовал к Сетракяну искреннюю и сильную симпатию. В каком-то смысле это была та связь, которая возникает между солдатами во время сражений, — что-то вроде ощущения окопного братства, только в данном случае окопом был весь Нью-Йорк. А еще Фет испытывал огромное уважение к этому ослабшему старику, который просто не мог вот так взять и прекратить борьбу. Фету нравилось думать, что у них с профессором много схожего: преданность избранному делу, совершенное владение предметом этого дела, доскональное знание противника. Очевидное различие было лишь в масштабе: Фет сражался с мелкими вредителями и всякими зверюшками, досаждающими людям, в то время как Сетракян еще в юности дал себе слово искоренить целую расу — нечеловеческую расу паразитных тварей.
В определенном смысле Фет думал о себе и Эфе как о суррогатных сыновьях профессора. Да, они были братьями по оружию, но при этом так отличались друг от друга, что дальше некуда. Один — целитель, второй — истребитель. Один — семейный человек высокого социального положения, получивший образование в университете; второй — «синий воротничок», все постигший самоуком, одиночка. Один живет на Манхэттене, второй — в Бруклине.
И тем не менее тот из них, который с самого начала был на переднем краю борьбы с новой эпидемией, — ученый-медик — вдруг увидел, что его влияние в эти темные времена пошло на убыль, особенно после того как стал известен источник вируса. Между тем как его противоположность, городской служащий, обладающий всего лишь маленьким магазинчиком на боковой улице в Низине — и еще инстинктом к убийству, — стал, по сути, правой рукой старика.
Была еще одна причина, по которой Фет чувствовал свою близость к Сетракяну. Почему-то у него не хватало духу рассказать старику об этом, да и самому Фету здесь не все было ясно. Родители Василия эмигрировали в эту страну из Украины (а не из России, как они всем говорили и на чем до сих пор настаивал сам Фет), — причем не только в поисках лучшей доли, к чему стремились все иммигранты, но и для того, чтобы убежать от собственного прошлого. Отец Васиного отца — и об этом маленькому Василию никогда не рассказывали: сей предмет в семье обходили молчанием, и уж тем более его не затрагивал в своих разговорах угрюмый Васин отец, — был советским военнопленным, которого немцы заставили служить в одном из лагерей смерти. Что это был за лагерь — Треблинка, Собибор или какой-нибудь другой, — Василий не знал. Исследовать эту тему у Фета не было ни малейшего желания. Причастность деда к Шоа{30} обнаружилась спустя два десятилетия после окончания войны; деда арестовали и судили. В свою защиту он заявлял, что стал жертвой нацистов, которые принудили его занять самый незначительный пост в рядах охранников. Украинцы немецкого происхождения порой занимали высокие ступеньки в иерархии немецких концентрационных лагерей, в то время как все остальные заключенные трудились до полного изнурения, и их жизни зависели от малейших прихотей лагерного командования.
