Однако она не снизошла до ответа. Она бросила на меня беглый взгляд и вышла из комнаты, бормоча:
— Ну наконец-то он обнаруживает здравый смысл. Должно быть, избавился от нее.
Она бросила директрисе через плечо:
— Собирайте мои вещи. Разве вы не слышали, что она сказала?
Я уставилась на широкий зад Певенш.
На ней был модный шелковый платок с цветами. Она носила одежду, по всей видимости, единственного цвета, который ей нравился — светло-розового с оттенком бледно-фиолетового. Но ничто не могло скрыть ее грубые черты.
Несмотря на тесно облегающее ее фигуру платье, она умела ходить легко и непринужденно. Непосвященный человек, заметив ее широкую талию, подумал бы, что его обманывает зрение. Ее никто ничему не учил, потому она, вероятно, чертовски много времени проводила перед зеркалом.
Я заметила, что у нее очень злобный характер. Злить ее было опасно. Это я поняла, когда последовала за ней в спальню, как будто желая помочь собраться. Она не заметила меня и разделась догола. Певенш была тяжелой, как теленок. Распахнув шкаф, который горничная отодвинула от стены, чтобы убрать пыль, Певенш полезла в его дальний угол за какими-то вещами. Она ругала горничную такой отборной бранью, которой я в Лондоне не слышала даже от Дотторе и Зани. У Певенш был неприятный, пронзительный голос, которым она пользовалась, чтобы кричать на горничную, словно безумная обезьяна, которую накачали стимулирующим эликсиром.
Я с интересом наблюдала.
Ее эгоизм и лень вкупе с дурным характером были теми нитями, которые привяжут ее к моему плану. Если Певенш будет рядом со мной, Валентин не сможет долго находиться вдали от меня.
Мне понравилась поэтическая сторона ситуации. Певенш пыталась убить нашу любовь, и у нее это почти получилось. Я не хотела видеть в ней соперницу. Но если уж она решила бросить мне вызов, я ее закопаю.
Я зарою ее живьем в месте, где юных девушек никто не станет искать.
9
Умеренный жемчужный сердечный сироп
Берем настой огуречника аптечного, обыкновенную кислицу, всего по четыре унции; дамасскую розу и настой ячменной корицы, всего по две унции; подготовленный жемчуг, одну драхму; леденец с белым сахаром, три драхмы; масло мускатного ореха, одну каплю; смешать.
Приносит долгожданное облегчение пораженным приступами тошноты и беспокойства во время горячки, поскольку этот эликсир не разжижает и не возбуждает кровь; он не увеличивает ее волнение, однако укрепляет желудочки сердца, покрытые толстым слоем осадка, полученным сверхъестественной ферментацией. Все это эликсир делает с помощью пропитывания желудка сладким ароматом, укрепляя весь организм свежими силами.
Я сказала Дотторе, что мне нужно поехать в Венецию по семейным делам.
Он попытался поверить каждому слову, в то время как Зани слушал молча и закатывал глаза, словно заметил очередную седую нить в моих волосах. Несмотря на это я крепко поцеловала Зани в щеку, и он, хотя потом и вытер ее, не отпрянул от меня и не протестовал, когда я пообещала присоединиться к ним снова, если вернусь в Лондон. При этих словах у Дотторе проснулись итальянский акцент и легкая грусть. Он заказал бутылку портера, чтобы разнообразить наш прощальный обед из сосисок и лука. Мне нужна была свежая голова, потому я почти не пила. После веселого вечера в «Якоре», «Колоколе», «Джордже» и «Фезерзе» я захотела выкупить один из моих костюмов. Передник с толстой подкладкой помогал мне делать вид, что я примерно на четвертом месяце беременности — это должно было подтвердить благотворное действие одного эликсира, предназначенного для безболезненных родов. Зани ни на секунду не прекращал спорить с Дотторе, не выражая ни малейшего сожаления по поводу моего отъезда, однако впервые он сделал мне небольшую уступку.
Прежде чем завалиться спать, Дотторе Велена произнес речь, которая быстро свелась к романтическим признаниям; он даже подошел неровной походкой к моей корзине, слабо попытавшись покуситься на меня. Я ударила его по голени щипцами для снятия нагара со свечей, и он повалился в очаг, громко стукнувшись лбом. Там же он и заснул, вымазавшись пеплом, пробормотав что-то о «невозможности склеить разбитое сердце без помощи фей».
Мы попрощались на следующее утро в хорошем, хоть и немного подавленном расположении духа. Зани ушел еще до рассвета, вероятно, чтобы поискать «горяченького», а также чтобы избежать неловкости расставания. Я большего и не ожидала, потому положила пирог с угрями, завернутый в красивый платок, на доску, где он обычно спал.
Потом, на рассвете, я вышла на улицу, держа в руках сумку, в которую смогла запихать разные мелкие вещи, взятые у шарлатана, а также мои роскошные дорогие одежды. Слушая голубей, воркующих на крышах, я остановилась на минуту, обернувшись на «Фезерз», на грязное окно на втором этаже, в котором виднелся силуэт Дотторе, заканчивающего утренний туалет. Словно бы почувствовав мой взгляд, он посмотрел в окно и послал мне воздушный поцелуй. Я ответила ему тем же, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Сентиментальная часть моей души сожалела о таком повороте дел и была немного испугана тем, что приходится бросать такую развеселую жизнь, однако я понимала, что настало время двигаться дальше и вернуть любимого.
У меня оставалось не много времени. Он должен был вернуться в Лондон в течение нескольких дней.
Я развернулась и направилась в академию.
Певенш решила, что разговаривать со мной было бы ниже ее достоинства, потому первая часть нашего путешествия в Дувр прошла в молчании, если не считать недовольного сопения Певенш из-за того, что карета показалась ей недостаточно изысканной. Она была одета в фиолетовое шелковое платье и белую шляпу с темно-розовой изнанкой, которая придавала ее бледному лицу сходство с грибом поганкой.
— Только два места! — пробормотала она, втиснувшись в салон и заставив экипаж просесть на рессорах. Хотя места было на четырех пассажиров, мы, к счастью, оказались одни, потому мне не надо было беспокоиться из-за ее поведения. Я сидела и досадовала из-за стоимости проезда, которая составляла целых три пенса за милю. Я уже представляла, какие суммы придется потратить, чтобы переправить этот испорченный багаж через Европу. Мой неожиданный план теперь казался мне безумием. Однако было поздно что-то менять, даже несмотря на то, что шансов на успех оставалось мало.
В одном из трактиров по дороге в Дувр мы с Певенш съели первый из многих ужинов, прошедших в недовольном молчании. Я подозревала, что она также боялась заговорить со мной, поскольку очень скоро выяснилась бы постыдная правда о ее реальных знаниях французского и немецкого языков. Я об этом догадалась по тому, как она ко мне обращалась. Она называла меня «мадам Жоанфлор», не в силах правильно произнести «Жонфлер».
Я онемела от гнева, когда она подсунула мне миску с котлетами и швырнула нож с вилкой.
— Порежь, — приказала она.
Почему бы и нет? Все, что угодно, только бы она вела себя тихо. Пусть думает, что она тут главная.
