в идеале нужно их подержать два-три часа после выпечки перед подачей либо при комнатной температуре, либо в холодильнике.
Ложечкой извлекается вытекающая сердцевина (она полностью растаяла). На языке все это оборачивается ярким контрастом текстур и вкусов. Настоящее наслаждение. И Джефф отдался ему, получив такое «Горькое сердце» вместе с подарками. Зажигаем свечу – с днем рождения, Джефф!
Обед завершался кофе и ликером. Джефф выходит на несколько минут в туалет и возвращается весь покрытый потом, ему трудно дышать: «Я плохо себя чувствую. Меня вырвало, расстроился желудок». Услышав это признание, немолодая дама подбегает, смотрит прямо в глаза ему и вскрикивает в негодовании: «У тебя узкие зрачки! Ты снова употреблял, когда же ты перестанешь!?». Рыдает и влюбленная красотка: «Ты же обещал мне…». Мертвенно бледный Джефф едва успевает сказать: «Клянусь, я ничего не употреблял. У меня снова приступ… где мой ингалятор?». Он еле дышит.
Он распыляет первую дозу лекарства, потом вторую. Краткое улучшение позволяет отдышаться. Но ему снова становится хуже, он возбужден, ему трудно говорить, дыхание становится поверхностным, свистящим. Он снова хватает ингалятор. Раздается щелчок, но ничего не происходит: он пуст или не работает.
Тогда немолодая дама берет дело в свои руки: угощает двумя затрещинами бьющуюся в истерике красавицу и вызывает скорую. Действенное решение.
Когда приезжает скорая помощь, Джефф уже без сознания. По шкале комы Глазго[36] у него 9 баллов (где 15 соответствует нормальному состоянию, а 3 – глубокой коме), шумное дыхание, сатурация 68 %, оба зрачка сужены, он весь покрыт потом, артериальное давление повышено[37], частота сердечных сокращений низкая. У Джеффа все признаки передозировки героином.
В вертолете у него начинаются судороги. Затем его отправляют в реанимацию. Что дальше, всем известно…
Через несколько недель пришли результаты токсикологии. Героин есть, да, но количество его микроскопическое. Такой дозой Джеффа, регулярно употреблявшего наркотик, не убьешь. Препараты реанимации, само собой исключаются из списка подозреваемых – их ввели по делу. Но вот есть «2-метил-2-пропиональдегид-О-оксим», по поводу которого токсиколог оставил мне любезную приписку:
«Торговое название Алдикарб. Это фитосанитарное средство из семейства карбаматов, представляющее собой фосфорорганическое соединение, используемое как пестицид и химическое оружие. Оно использовалось в сельском хозяйстве, но под запретом в Евросоюзе. Во Франции до 2007 года его использовали исключительно для обработки плантаций сахарной свеклы и виноградных кустов. Явно где-то хранятся неиспользованные запасы, которыми незаконно пользуются на полях. Это вещество было не раз задействовано в отравлениях – как намеренных, так и случайных. И без криминала тут не обходится».
Меня охватывает страх: задним числом я вспоминаю, что среди американских судмедэкспертов были случаи отравления фосфорорганическими веществами во время вскрытия. К счастью, без последствий.
Наш Джефф перед вскрытием немного полежал в реанимации, что было весьма предупредительно с его стороны – там из него, конечно, вывели это вещество. Ведь одно только описание его уже внушает ужас: «Опасно! Смертельно в случае проглатывания. Токсично при контакте с кожей. Смертельно при вдыхании. Очень токсично для водных организмов, вызывает долгосрочные губительные последствия». Предупреждающие этикетки: череп со скрещенными костями и сухое дерево на фоне апокалиптического пейзажа – тоже внушают трепет.
У этого вещества слабая термическая устойчивость, оно разлагается уже при температуре выше 100 °C. Пребывание в духовке его бы полностью обезвредило. А вот если положить его в замороженное сердце…
Я повторил рецепт – без албикарда, но с термозондом в начинке, исходная температура которой была –16 °C. В течение всей готовки термометр так и не показал более 60 °C, что далеко от разрушающих яд 100 °C.
Между тем немолодая дама исчезла. А год спустя, в день рождения Джеффа, она появилась у себя в имении, сорвала со входа сургучные печати жандармерии и покончила с собой.
Эпилог
Я судмедэксперт, и я долго вставал рано в поисках правды.
Мне часто приходилось отвечать на ночные вызовы прокуроров и осматривать тела на месте происшествия. Я приходил ранним утром в Институт судебной медицины, мое обычное место работы, чтобы проводить неотложные вскрытия по запросу властей. На пути к месту преступления, в операционном зале – где бы я ни был в эти предрассветные часы, наклоняясь над остывшим телом, я всегда был уверен в значимости своей профессии. Я – участник расследования.
Пока полицейские и жандармы рылись в прошлом, изучали окружение и отношения жертвы, я опрашивал труп. Я был экспертом по телу.
Снабдить следователей деталями, позволяющими закрыть дело, дать им ключи к пониманию необъяснимой драмы, подтвердить или опровергнуть рабочую гипотезу – в этом моя миссия.
И вместе мы были способны на многое. Хотя, конечно, я не всегда получал ожидаемый ответ. Есть мертвецы, которые предпочитают хранить молчание. Приходилось с этим считаться, признавая, что я не всегда выхожу победителем, бывает, что очная ставка проваливается. Бывало, что мой отчет о вскрытии был центральным пунктом уголовного расследования, но оказывался совершенно бесполезным для выявления правды. В общем я, благодаря своей профессии, регулярно получал замечательные уроки смирения.
Случалось даже, что меня «забывали» позвать на следственный эксперимент, хотя годом ранее я проводил осмотр тела и места происшествия, делал вскрытие жертвы. Так что порой приходится разочаровываться в собственной незаменимости. Как показывает практика, судебные процессы иногда прекрасно идут и без меня.
И, наконец, я обнаружил, что каким бы высоким ни было качество моей работы, мое участие в расследовании не зависит ни от моего желания, ни от моих навыков. Потому что до сих пор только прокурор решает, проводить вскрытие и все дополнительные исследования или нет. Он отдает распоряжение, а я всего лишь подчиняюсь. Если он отказывает в компьютерной томографии, МРТ или токсикологических и патологоанатомических анализах (все это дорого обходится бюджету правосудия), то мне остается лишь смириться и учесть это в отчетах. Если же прокурор требует провести вскрытие, то я обязан это сделать, даже если считаю процедуру совершенно бесполезной с экспертной точки зрения.
Зачем вскрывать 35-летнего сторожа, обнаруженного мертвым на своем диване, если компьютерная томография хорошо показывает спонтанный разрыв аневризмы головного мозга? Зачем подвергать посмертному насилию (а вскрытие – это насильственное вмешательство) этого самоубийцу – ведь он оставил письмо, а на КТ-снимках нет никаких следов внешнего вмешательства и следов насилия?
Нужно следовать указаниям, действовать согласно протоколу и заполнять нужные формуляры. Пока административная скрупулезность выигрывает, а медицина проигрывает.
Дать судмедэксперту право решать, какие экспертизы проводить и оставить за ним выбор применяемых методов – вот вызов судебной медицине XXI века.
Сегодня мы можем исследовать тело,
