почти как «к Живаго!» и вообще ни к чему его не обязывало: ехать до Киржача в любом случае не собирался ни Тимлих, ни кто-либо еще из навещавших его прежде).
Сосны здесь были тоньше и чище, шум их совершался на недосягаемой высоте; приторный воздух слеплял носоглотку, как воск. Через время дорога распалась на две, и оба они выбрали ехать по левой, которая скоро разделилась натрое; Ян не помнил всех этих развилок, карты не говорили ничего ни ему, ни Тимлиху, но разворачиваться казалось рано, и они снова выбрали крайнюю левую. Погодя начался безотрадный и серый участок из одних дохлых лиственниц, в глубине которых темнели частые муравейники, становившиеся все огромней и словно бы ближе; приближение это не понравилось Яну, и на следующей развилке он предложил уйти направо, но спустя минуту две тропы вновь сошлись в одну, уводившую теперь резко влево, к крутым муравьиным холмам. Ян остановился, всматриваясь сквозь грифельные стволы в опустившейся вдруг тишине, и Тимлих, очевидно чувствуя его замешательство, предложил вернуться. Нет, без промедления ответил Ян, мы останемся здесь: я слишком озадачен, чтобы ехать дальше, и слишком заносчив, чтобы двинуть назад; и тотчас же на стволе поодаль он увидел бумажный клочок, как будто примотанный скотчем. Подойдем, сказал Ян, указуя туда, и они подошли: на квадратном листке некрупным кеглем было набрано: «Место силы. Проход невозможен». Такие же листки, теперь было видно, белели еще на нескольких деревьях впереди; надпись, хотя бы и повторенная несколько раз, насмешила и успокоила Яна, он неспешно покатил дальше, и Тимлих за ним.
Ян успел насчитать еще два десятка таких же предупреждений, пока лиственницы не раздались неожиданно широко, открыв круглое песчаное пространство, которое неизбежно должно было превратиться в стекло под сегодняшним солнцем; поперек него протягивалась опрокинутая вышка, а дальний край занимала черная шеренга тяжелых военных машин, словно бы сросшихся вместе. По левую руку торчали тщедушные полуобглоданные корпуса с пустыми окнами и выцветшими советскими мозаиками понизу; поблизости от них были сложены друг на друга целые куски железнодорожного полотна. В Подмосковье всегда так, заговорил Ян: рано или поздно прикатываешься к ядерному могильнику или военной части; обычно, правда, ты узнаешь это, упершись в бетонную стену снаружи, или на худой конец по выстрелам часовых. В том, что в них, раз они уже проникли за призрачный периметр, не станут стрелять, он совсем не был уверен, и даже мысль о том, что вооруженные хозяева просто могут не вполне вежливо попросить их убраться обратно в лес, была ему остро неприятна; но во всем этом видимом ровном песке, в неподвижном лежании сломанной вышки, в словно бы выжидающих черных и грозных машинах вдали была трудная сказка, от которой не хотелось отворачиваться. Все же если в этих лесах и скрывалось что-то одновременно настоящее и несуществующее, чем можно было похвалиться перед столичным приезжим, то оно было здесь; щурясь от все прибывавшего солнца, Ян уложил велосипед на песок и еще немного прошелся вперед, осваиваясь, как в дорогом магазине, и тогда же увидел, как к ним, отделившись от темной гряды грузовиков, небыстрым, но пугающе уверенным шагом идет человек.
Он двигался чуть склонясь головой, как будто был чем-то смущен, или его тоже мучило солнце: так входил в класс любимый всеми вплоть до самых отпетых болванов учитель географии, и Яну на мгновение показалось, что это он и есть; но по мере того, как человек приближался, ему стало ясно, что он похож на так многих известных ему: на университетского охранника, с глубоким вниманием вглядывавшегося в распахнутый студак, на водителя автобуса, отказавшегося высадить их с женой на пустом повороте, на вежливого мента, попросившего его побыть понятым, на рассветного рыбака с Клязьмы с неподвижными глазами на асфальтовом лице. На человеке был широкий гражданский пиджак, в котором ему должно было быть страшно жарко; он все шел и шел, никак к ним не обращаясь и приближаясь как-то несоответственно медленно, и Ян не мог отвести от него взгляд, а когда все же обернулся на Тимлиха, увидел, что того уже нет с ним и лишь велосипед лежит на песке так, как будто его оставили здесь тысячу лет назад. Он механически пожал плечами, слыша, как разгоняется сердце, и сам сделал несколько нетвердых шагов навстречу идущему, чтобы посильно поторопить то, что выглядело уже неизбежным.
Спохватившись, он задумался, как ему лучше представить себя, и успел перебрать про себя несколько неубедительных и прямо в голове распадавшихся слов; но когда человек в пиджаке подошел и Ян наконец узнал его, необходимость в представлениях исчезла, и сам человек не сказал ему ничего, а только коротко, по-голубиному кивнул, и бесцветные губы его улыбнулись как бы сами по себе. Ян думал, что тот сейчас похлопает его по плечу, подтолкнет, но человек просто в полруки показал ему в сторону зданий с мозаикой, а губы его, разлепившись, издали старушечий звук, на который было сложно что-либо возразить. Серое сияние, стоявшее вокруг его пиджака, качнулось, и Ян повернулся туда, куда ему указывали: глядя в выломанные квадратные окна, он понял теперь, что темнота внутри них живая, и снова услышал тот сверлящий свист, что донимал его на бетонке; впрочем, сейчас ему вдруг стало понятно, что он слышал его всегда и давно, еще когда стоял первоклассником с матерью у городского пруда или сидел, дожидаясь приема, в детской поликлинике. Хилый корпус, к которому он подошел, вблизи показался совсем выдуманным, но все же он был здесь, перед ним; сразу за дверным проемом начинались сырые покатые ступени, уводящие вниз. Ян постарался спуститься по ним с видом непринужденным, хотя в душном полумраке это давалось ему с трудом.
Когда спуск прекратился и кругом стало полностью темно, Ян замешкался, но решил идти дальше уже из одной досады, даже не выставив вперед рук; под ногами же, понял он с удивлением, был побитый, но все же паркет, как в школьном актовом зале. Пройдя всего несколько метров, он запнулся о некое препятствие, проходящее на уровне его пояса: Ян ощупал преграду и понял, что уткнулся в деревянный покрашенный стол; пальцы отыскали мелкие выщербины и царапины как от железной линейки. Глубоко вдохнув тяжелый подземный воздух, которого все равно недоставало, он наконец протянул руку перед собой и коснулся во тьме слабо теплого под сухой, как бумага, одеждой тела. Это прикосновение вызвало в нем и брезгливость, и радость; он медленно провел ладонью по невидимой плоти, надеясь и вместе с тем страшась нащупать лицо сидящего
