У Трембачова аж челюсть отпала, Шумилов нисколько бы не удивился, если бы в эту минуту из раскрытого рта Ивана закапала слюна.
— Я???! — тот аж задохнулся от негодования. — Ну, гад, ну гнида волосатая! Сам же мне предложил вдову… того… расписать. А потом вместе взяться ценности поискать. Я ведь ему для того и нужен был, поскольку в одиночку он не мог с мебелью справиться.
— С мебелью, говоришь? — как эхо повторил Шумилов.
— Ну да, там ведь надо было платяной шкаф, комод и письменный стол на досточки разобрать, чтоб… того… тайники отыскать. Да, именно! Это как раз и доказывает, что он всё придумал! Он, а не я! Я про тайники не знал, и не мог знать. Откуда? Это он про них откуда — то проведал.
— Откуда же? — боясь спугнуть эту внезапно хлынувшую потоком откровенность, спросил Шумилов.
— Не знаю, откуда. Он мне не рассказывал. Сказал только, что мебель с секретом, и нужно много времени, чтобы спокойно всё обследовать.
— Ладно, и что же было дальше?
— Ну, сговорились шарахнуть Барклайку. Я потом к нему несколько раз наведывался. Наконец, он сказал — завтра. Будь, дескать, утром у меня в конторе, часов в девять. Я пришёл. Он меня уже ждал, встал за штору у окна и стал следить за двором и за окнами квартиры Барклай. Дождался, когда горничная ушла, и командует: «Пора, пошли!» Мы быстро к чёрной двери. Пётр Кондратьич рассудил так, что лучше в дверь не звонить, а открывать её своим ключом, поскольку разговор под дверью мог затянуться и проходящие люди — те же дворники! — могли запомнить, как мы к Барклай в колокольчик звонили.
— Ключи, стало быть, у Анисимова были, — уточнил Шумилов.
— Были, были. Он так сноровисто открыл, никто не увидел… Перед тем как войти в квартиру, обулись в сменные валенки.
— Взяли, значит, сменную обувь?
— Да, у меня в мешке были обрезанные валенки. Это чтобы следов не оставить. Да, так вот, шмыгнули, значит в кухню. Пётр Кондратьич достал из рукава пальто большой кухонный нож. И мы вместе с ним мы пошли по квартире.
— Стоп! В пальто пошли, что ли?
— Нет, что вы! Пальто сбросили. Там же кровищи должно было быть… целое море. Поэтому пальто сбросили в кухне. Я в рубахе остался, а Пётр даже рубаху снял, пошёл в исподнем. Кстати, прав оказался. Я — то свою рубаху испортил, а он потом свою одел и ходил как ни в чём не бывало. Молодец, конешна — а, — Ванька вздохнул, — дошлый, хитрый каналья! Обо всём успевает подумать… Н — да, так вот, тихонько пошли по коридору, совсем без звука. Ни одна паркетинка не скрипнула. Барклайка сидела к нам спиной за маленьким столиком в кабинете и чегой — то писала. Пётр Кондратич быстро подошёл к ней сзади, хвать за горло и волоком в гостиную, в большую, значит, комнату. Она даже пикнуть не сумела. Меня увидела — я следом шёл, и она могла меня видеть — и только на меня таращилась… Ничего сказать не могла. Ну, а в большой комнате Кондратьич её завалил на ковёр и — хвать ножом по горлу! Она только задёргалась, затрепетала вся так… описать не умею, но закричать уже не смогла. От удара кровь брызнула фонтаном… я даже не знаю какой высоты… с аршин, наверное, а может и больше. Кровь залила мне лицо и рубаху. Пётр Кондратьевич ругнулся только: «Черт!.. Приканчивай её скорее!» Он стал держать ей руки, которыми она пыталась размахивать, а я её раз ударил, но получилось не в шею, а в грудь. Ну, не попал!
— Нож принадлежал Петру или ты свой принёс? — уточнил Шумилов.
— Не — е… У меня ножа не было. Я схватил его нож и им нанёс удар. Ну и вот, только после этого она затихла. Мы её живёхонько завернули в ковёр, ковёр — в чулан. Из чулана вытащили другой. Я быстренько пол замыл, потому что кровь просочилась через ковёр. Не успели мы покончить с этим и как следует осмотреться, как слышим — отпирается парадная дверь. Кондратьич мне шепчет одними губами, мол, горничная идёт. Мы спрятались в гостиной. Она вошла, дверь за собой затворила, разделась. Тут — то мы и показались! Она как нас увидела, сразу обомлела, видно поняла всё. Пётр Кондратьевич шваркнул её по горлу, да видно недостаточно глубоко, она давай бороться. Ну чисто кошка. Не схватить её было. Наконец, навалились на неё вдвоем. Держали её точно свинью, она брыкалась и крутилась, кровища лилась струёй. Толпыгина за палец укусила меня, зараза! Да больно так! Даже к фельдшеру пришлось идти, рану показать: она загноилась и ужасно болела.
— Это она тряпицей замотана?
— Именно. Пришлось всем сказать, что собака укусила.
— А куда ты обращался? — продолжал задавать уточняющие вопросы Шумилов.
— В больницу у Калинкина моста. В фелдшару подошёл, сказал, можно ли сделать без записей в больничной книге? Он за полтинник и сделал. Ну, а мамаше сказал, что в церковь ходил.
— Ну, с укусом понятно. А что же было потом, в квартире?
— Ну, решили было, что со всеми покончено и дело, значит, сделано. Пётр Кондратьевич пошёл в комнаты, а я вернулся в кухню, голову охолодить. Что — то не по себе мне было. Не то, чтобы дурно, а не по себе… Кровища, возня вся это, тяжело с непривычки. Вдруг слышу — колокольчик у парадной двери трезвонит — пришёл кто — то. Что за напасть, никого ведь не ждём! Я обратно в гостиную на цыпочках, в валеночках, а там уже Пётр Кондратьевич стоит и к колокольчику прислушивается. А дверь — то из гостиной в прихожую открыта, и слышны голоса на лестнице: какой — то мужчина с дворником разговаривает и удивляется, что никто ему не открывает.
— Когда это было?
— Ну, начало одиннадцатого… Мы замерли под дверью — ни живы, ни мертвы. А ну сейчас начнут полицию звать, да дверь ломать? Наконец, визитёр сказал дворнику, что скоро вернётся опять, а пока оставляет записку для хозяйки — если появится, так чтоб дворник, значит, передал. Потом он ушёл и всё стихло. Пётр Кондратьевич заволновался, говорит, надо сейчас уходить. Тайники искать и всё прочее — сие может и подождать, для этого время надо, и чтоб всё спокойно было, без дерготни, значит. Неровён час, визитёр этот шум поднимет. Конечно, вероятнее всего, что он придёт, опять позвонит, просто постоит под дверью да и уйдет восвояси: мало ли, куда хозяйка могла отлучиться. Вот тогда — то мы вернёмся и спокойно довершим начатое. И все ценности будут наши. Короче, договорились мы с Петром Кондратьичем той же ночью вернуться в квартиру, чтобы заняться разборкой мебели. Ну, а чтобы совсем пустыми не уходить, он решил письменный стол хозяйки осмотреть, прихватить что найдёт.
— А когда была похищена диоритовая статуэтка?
— Ну, пока Пётр в столе ковырялся, бумаженции перекладывал, я шмыгнул в библиотеку к знакомому шкафчику. Уж больно мне эта статуэтка глаз муляла. Никогда таких дивных животных не видел. Не мог я её оставить. Пётр, вообще — то, категорически запретил мне что — либо брать кроме денег и ценных бумаг, ну, то есть, не мехов, ни постельных принадлежностей, ни каких — либо украшений дамских. Но мне эта статуя сердце жгла, думаю, не оставлю я её здесь. Никто пропажи не увидит, одну её только возьму. Ну и взял, в мешок со сменной обувью бросил. Пётр Кондратьевич даже и не заметил, как я в библиотеку сбегал.
