— Господин Шумилов, мы встречаемся с вами всего несколько раз в год, но каждая из этих встречь происходит при обстоятельствах если и не драматичных, то всё же экстраординарных. Что привело вас теперь?
— Иван Дмитриевич! Зная вас уже десять лет и имея возможность на протяжении всего этого времени вблизи наблюдать вашу работу, я всегда видел в вас человека честного, объективного и мудрого… — начал было продуманный загодя монолог Шумилов, но бывший начальник Сыскной полиции остановил его взмахом руки:
— Хватит! Я ещё не умер.
— Я хочу лишь сказать, что многим в Санкт — Петербурге будет нехватать Начальника сыскной полиции Путилина. И в числе этих людей буду я.
— Хех! Что — то не видно этих людей, толпящихся рядом с вами. — Иван Дмитриевич приглашающе махнул рукой, — Заходите, уж коли пришли.
В гостиной Алексей Иванович увидел сидевших рядышком Иванова и Гаевского: по странному стечению обстоятельств они пришли к своему бывшему начальнику в тот же час, что и Шумилов. Заговорили о прошлом, которое всех присутствовавших скорее объединяло, нежели разъединяло, об общих знакомых, о громких преступлениях и связанных с ними расследованиях. Путилин распорядился подать коньяку, который ввиду неважного самочувствия сам не пил, но исправно подливал гостям. Как это часто бывает, спиртное развязало языки и сняло барьеры в общении; никто и не вспоминал, что он находится в гостях у человека, ещё вчера занимавшего второй чин в «Табели о рангах» и пользовавшегося правом личного доклада Государю. Да и то сказать, Путилин сам выслужил своё дворянство, с немалым риском для жизни заработал свои ордена и ценные подарки, а потому, несмотря на высокое общественное положение, он всегда оставался человеком в высшей степени демократичным и лишённым какой бы то ни было кичливости.
— Смешно вспоминать, а ведь ровно год назад я лежал в засаде за могилой — что б не соврать! — то ли Писарева, то ли Белинского, — со смехом вспомнил Гаевский, — И с ужасом думал о том, что если мне придётся стрелять из кавалерийского карабина, то я промахнусь и не попаду в Анисимова.
— Вот так и рождаются легенды, которые затем попадают в пошлые романы! — махнул рукой Иванов. — Несведующие люди будут слушать россказни Владислава и поверят тому, будто на «литературных мостках» вышла настоящая перестрелка с бандитами. Хотя наши писатели похоронены совсем в другой стороне кладбища, да и перестрелки вовсе никакой не было…
— Зато ретивый бандит энергично замахивался на Агафона Порфирьевича тесаком, — заметил Путилин. — Эх, по большому счёту, в эту секунду Анисимова надо было просто — напросто застрелить.
— Я слышал, прокуратура так и не выдвинула против него обвинения, — осторожно добавил Шумилов, не желая задевать чьего — либо самолюбия, — То есть для Анисимова всё закончилось разбиванием собственной физиономии о берёзу…
— Ну, вы же юрист, Алексей Иванович, и прекрасно понимаете, что слова к делу пришить практически невозможно. — ответил Путилин. — Да, Анисимов фактически признался вам с Ивановым в двойном убийстве, ну так что с того? Он же всегда может отпереться от своих слов, сказать, что его понуждали к самооговору побоями. Тем более, что рожа его после задержания три недели «цвела» синяками.
— Если бы мы нашли облигации на Волковом кладбище, — вздохнул Агафон Иванов, — То домоправитель оказался бы намертво «пришит» к этому делу, ибо никто кроме убийц не мог знать, куда было спрятано похищенное. Но поскольку Трембачов украл у Анисимова облигации, то последний оказался как бы не «при делах». Не было объективных свидетельств его участия в убийстве, были только слова Требачова. А это называется «оговор». На оговоре обвинение в суде не построишь.
— Окровавленной оказалась одежда только у Трембачова, рана на руке — тоже у Трембачова, похищенные облигации — опять же у него были найдены, — принялся загибать пальцы Гаевский, — Дурачок Ванька Трембачов сам себя же запутал в этом деле. Вроде бы и донёс на подельника, вроде бы и раскаялся, а всей правды не сказал, рассчитывая утаить похищенные облигации. Поэтому потерял доверие со стороны обвинения и лишился всех моральных дивидентов от своей явки с повинной.
— В конечном итоге облигации были найдены? — уточнил Шумилов; он не знал этих деталей, поскольку газеты довольно скупо освещали завершающий этап дела.
— Да, мы их нашли. — кивнул Путилин, — Правда, не сразу. Не обошлось без некоторых драматичных эпизодов. Когда Трембачов убедился, что игра его раскрыта и мы уверены в том, что облигации спрятаны именно им, то тогда он решился на отчаянный поступок: попросил о встрече со мною и выпрыгнул из окна моей приёмной; упав с третьего этажа, он сломал обе ноги. Довольно сильно разбился, но остался жив. В конечном счёте он отправился в каторжные работы сроком на пятнадцать лет. Треть срока суд назначил ему провести в кандальной тюрьме. А против Анисимова официально обвинения даже не выдвигались. Хотя, могу сообщить вам по секрету: в столице его уже нет и, думаю, более не будет.
— Выслали? — догадался Шумилов.
— Да, убрали из столицы по — тихому. С необходимыми сопроводительными письмами. Так что присмотр за ним будет… — заверил Путилин и примолк, не окончив фразы.
— Хотя это весьма слабое утешение, — со вздохом закончил Гаевский.
— Потому — то я и сказал: когда Анисимов замахивался сапёрным тесаком на Иванова, надо было стрелять, — подитожил Иван Дмитриевич.
Шумилов снял с безымянного пальца левой руки массивный золотой перстень с довольно большим куском тусклого чёрного камня в оправе и подал его Путилину:
— Поглядите — ка, Иван Дмитриевич, это память о моём участии в расследовании убийства Александры Васильевны Барклай.
— Н — да? И что же это? — не понял бывший начальник Сыскной полиции.
— Чёрный диорит. Кусочек статуи богини Таурт, расколотой Иваном Трембачовым. — пояснил Шумилов.
Перстень пошёл по рукам. Владислав Гаевский долго рассматривал украшение, крутил его в руках и, возвращая его владельцу, пробормотал:
— Вот она, овеществлённая история. Глядишь, лет через сто об этом будут писать романы…
