погибать приятнее, – проворчал Глеб. – Где-то здесь были дымовые шашки…
Когда где-то далеко, за пределами видимости, возник и начал стремительно нарастать свистящий рев реактивных двигателей, Сиверов кивнул головой. Три оливково-зеленых металлических цилиндра размером с пивную жестянку, кувыркаясь, вылетели из темного устья пещеры и покатились по каменистой почве. Лощину начал заволакивать густой белый дым, и сейчас же где-то в скалах дробно и зло застучали автоматы сидевших в засаде спецназовцев. Выйти из укрытия под этот шквальный огонь было гораздо труднее, чем впервые в жизни шагнуть за борт летящего над облаками транспортного самолета. Там, в самолете, всегда остается мизерный шанс, что парашют не раскроется; здесь таким же мизерным был шанс убраться из-под обстрела живыми. Но выбора не было, и, глубоко вдохнув, Глеб нырнул в дым.
Он заранее выбрал направление и теперь бежал строго по прямой, почти ничего не видя в молочно-белых, отчаянно воняющих химией клубах. Где-то позади и вверху по-прежнему яростно грохотали автоматы, пули щелкали о камни, но даже сквозь эту какофонию он все время слышал нарастающий рев заходящих на цель штурмовиков. Потом этот рев превратился в грохот, в задымленном небе над головой промелькнули две стремительные тени с короткими стреловидными крыльями, и Глеб на бегу прыгнул головой вперед, вытянув перед собой руки, словно собирался с разбега нырнуть в ласковое, теплое море.
Взрывная волна догнала его в прыжке, подхватила, пронесла немного и с чудовищной силой швырнула на камни. Буквально за секунду до этого автоматчики прекратили огонь. Раньше, чем Глеб осознал это, в уши ударил оглушительный грохот, и он потерял сознание.
* * *
– Он пропал, и никто не может даже предположить, где он в данный момент, – сказал Борис Шестаков. – Ну вот, – добавил он уже другим, мягким и немного грустным тоном, – я это сказал. Постарайтесь не терять головы, Ирина. Ничего страшного еще не произошло… и, надеюсь, не произойдет.
В последних словах прозвучала фальшь, такая явная, что Быстрицкая поморщилась.
– Не понимаю, – сказала она, оставив неискренние утешения Шестакова на его совести. – Он пропал, и вы… что? Рассчитываете обнаружить его дома, под кроватью? Почему вы за мной следите?
Майор жестом отпустил официантку, которая принесла кофе и сок, взглядом спросил у Ирины разрешения и закурил. Ирина от предложенной сигареты отказалась, потому что знала: возьми в пальцы зажженную сигарету, и все, кому это интересно, увидят, как у тебя дрожат руки. Да что руки! Пытаясь совладать с собственным голосом, она так стискивала зубы, что у нее уже ныли челюстные мышцы.
– Это, если хотите, жест отчаяния, – признался Шестаков. – Мы просто надеемся, что он вам позвонит или как-то иначе даст о себе знать.
– А почему не предположить, что он просто придет домой, как нормальный человек? – спросила Ирина.
– Нормальный человек, – задумчиво и неуверенно, будто впервые услышав это словосочетание, повторил Шестаков и выпустил в зеркальный потолок длинную струю табачного дыма. – Не поймите меня превратно, я ведь и сам такой же, как ваш супруг, но все-таки – кого вы называете нормальным человеком?
Женщина пропустила эту тираду мимо ушей.
– Его в чем-то подозревают? – спросила она напрямик. – Вот вы, Борис, – в чем вы его подозреваете?
– Я… – Шестаков глотнул кофе и затянулся сигаретой. – Видите ли, вашему мужу не повезло быть замеченным не в том месте и не в той компании. Он обманом освободил из-под стражи одного из самых матерых главарей чеченских боевиков – старого волка, который воюет против нас с самого первого дня, еще с полузабытых времен Дудаева. Помните такого мятежного генерала, который спал и видел себя президентом независимой Ичкерии? Этот урод нам дорого обошелся… Так вот, они вместе уехали и пропали. Их машина была найдена позже. Это здорово смахивало на нападение, но… Словом, поправьте меня, если я ошибаюсь, но у меня сложилось совершенно определенное впечатление, что вашего драгоценного супруга не так-то легко захватить в плен, просто подкараулив на дороге.
– И на основании этого впечатления вы подозреваете его в предательстве? В дезертирстве? Нет, вы все там с ума посходили! Он нуждается в вашей помощи, а вы вместо этого… черт, слова-то подходящего не подберу… подглядываете за его женой!
– Не подглядываем, а подслушиваем, – мягко поправил Шестаков.
– Не вижу разницы, – рассеянно сказала Ирина. Внутри у нее все начинало дрожать при одной мысли о том, где и в каком положении сейчас может находиться Глеб, и тонкости оперативной работы майора Шестакова и его коллег волновали ее в самую последнюю очередь.
– Он пропал в районе, полностью контролируемом нашими миротворцами, – помолчав, опять заговорил Шестаков. – На этой дороге наши заставы стоят буквально через каждые пять – десять километров. Это делается, чтобы чеченцы не продавали оружие осетинам и… Ну, неважно. Важно, что вооруженные бандформирования уже давно не заходят в тот район, а если заходят, то ведут себя тихо, как мыши под веником. Развязать боевые действия на этой территории они просто еще не готовы. Короче говоря, это очень странное нападение. Или такой факт: машину буквально изрешетили из автомата, она теперь годится только на то, чтоб макароны сцеживать, а внутри – ни капли крови. Это же нужно просто фантастическое везение!
Ирина горестно покивала головой.
– И вы решили, что он сам расстрелял машину и перебежал на сторону чеченцев. А зачем ему это понадобилось, вы можете мне объяснить?
– Объяснить это непросто, – вздохнул Шестаков, – но и ничего невозможного в этом нет. Видите ли, Ирина, мы с Федором во многом похожи. Мы призваны обеспечивать безопасность государства – уж извините за красивые слова, но других для обозначения этой работы просто не придумано. А это, помимо всего прочего, означает, что соблюдение большинства законов связывает нас по рукам и ногам. Законы писаны не для нас, и нам чуть ли не ежедневно по долгу службы приходится совершать поступки, которые я и сам, ни секунды не колеблясь, назвал бы преступлением. Постепенно, и притом довольно быстро, тонкая грань между «можно» и «нельзя», «хочу» и «должен» окончательно размывается, становится зыбкой. И рано или поздно наступает момент, когда человек думает: а может, хватит? Может, после стольких лет, в течение которых ты голыми руками загребал жар для кого-то другого, пора подумать и о себе? И ведь для этого, поймите, человеку не нужно делать ничего такого, чего он не
