полной ликвидацией своих исторических противников. Для того чтобы понять масштаб и значение того, как развивались отношения России и Орды, можно представить себе гипотетическую ситуацию, при которой 100-летняя война между Англией и Францией закончилась бы полным поглощением одного из противников другим. Или балканские славяне смогли бы полностью подчинить своих османских угнетателей. Однако и в том малом, что славяне и греки смогли отвоевать у Турции, они пошли путем этнических чисток и массового взаимного изгнания, как это произошло с малоазийскими греками или мусульманами Балканского полуострова в первой четверти XX в.[405].
История становления Русского государства, напротив, не знает примеров жесткого этнического размежевания. Но она состояла (в своем пространственном измерении) в распространении власти Москвы в пределах, которые буквально несколько десятилетий до этого занимало государственное образование, представлявшее для России наиболее серьезную внешнюю угрозу. «Верные татары» царевича Касима принимают участие в походе Ивана III в 1471 г. на Великий Новгород, закончившемся сражением на р. Шелони, а первое решительное военное столкновение с Западом – Ливонскую войну – Москва начала, уже получив в свое распоряжение территории и ресурсы, включая человеческие, совсем свежего «ордынского наследия».
Русская социальная общность, вступившая во взаимодействие с Ордой в момент упадка своих раннесредневековых порядков, завершила его сравнительно единой нацией и государством. Борьба с Ордой, всеобщий характер которой мы видели, стала на продолжительном отрезке истории тем, что создавало международно-политический смысл существования Великорусской государственности. Как мы знаем, сопротивление «игу» сопровождалось постоянными попытками «понять, что происходит, в какой духовной ситуации находится Русь»[406]. В рамках этого важнейшего для становления национального самосознания процесса Орда была наиболее важным внешним вызовом, применительно к взаимодействию, с которым оценивалось состояние морали и государственности русского народа. В результате монголо-татарская этнообщественная система заняла для формирующейся России место «другого», сопоставление с которым необходимо для появления собственной уникальной культуры и идентичности.
На этом фоне еще более очевидной становится уникальность феномена русской и мировой истории, последовавшего за гибелью Орды в 1502 г. Как мы уже отмечали, присоединение к России Поволжья и затем Сибири было непрерывным процессом по отношению к борьбе русского народа за независимость. Произошло плавное перетекание периодов российской внешнеполитической истории, связующим элементом между которыми стала Орда и ее наследие. Основные бывшие ордынские земли были включены в состав Русского государства в течение первых 100 лет после «стояния на Угре», и только Крым сохранял неопределенное положение еще почти два века. Объединение земель вокруг Москвы, создание Русского государства и приобретение им многонационального характера были, таким образом, переплетены между собой в рамках единого комплекса событий и явлений истории этой части Евразии.
В результате Россия получает уникальный для современных держав опыт постепенного и, в конечном итоге, полного поглощения наиболее сильного и опасного соседа и всеобъемлющей интеграции его в собственный государственный организм. Могущественный народ, на протяжении более чем 200 лет представлявший собой крупнейшую угрозу для великорусского этноса, пал под давлением собственной внутренней слабости, был разгромлен на поле боя и, в конечном итоге, включен в состав России, а большая часть его аристократии влилась в русское дворянство. Это последнее стало для Русской земли первым масштабным опытом строительства полиэтнической державы, когда «в процессе становления и территориального роста государства с преобладанием одного этноса, для осуществления эффективной интеграции с иноязычной периферией использовалась социальная элита подчиненных этнических групп, которой гарантировалась некоторая автономия в обмен на услуги по защите рубежей государства»[407].
Примеры подобного рода мы встречаем только в древней истории государственных образований Передней Азии или Античности, и никогда – в европейской или азиатской истории последних полутора тысяч лет. Русская государственность, вроде бы уверенно двигавшаяся по пути т. н. «интегрального национализма», смогла преодолеть свойственные ему ограничители: национальную и религиозную исключительность. Одновременно опыт преодоления узконационального и монорелигиозного характера государственности привнес в русскую политическую культуру присущую ей сложность и отсутствие склонности к радикальным решениям в сочетании со стремлением обеспечить за собой уникальное право поступать по-своему. Не случайно, что, по мнению историка религии, «анализ внешнеполитической практики централизованного Русского государства показывает убывание стремлений мыслить в „черно-белой альтернативе“ и выносить экстремальные решения, ревностно защищая лишь собственную – замкнутую – систему убеждений»[408].
Также можно предположить, что интеграция в свой состав наиболее могущественного и опасного противника представляет собой историческое переживание такой силы, что оно неизбежно определяет отношение к собственной способности решать внешнеполитические задачи вне зависимости от их масштаба, сложности и времени, которое может потребоваться для достижения цели. Весьма вероятно, что, собственно, этот исторический опыт находится в центре известной «тягучести» российской внешней политики в самых различных ее проявлениях. Монотонное движение к определенной цели даже не обязательно предполагает способность идентифицировать свои приоритеты – но это не только вызов для практики внешнеполитической деятельности, но и базовая характеристика нашего поведения, изменить которую не могут даже самые радикальные обстоятельства.
Даже если в восприятии действующих лиц конкретного исторического момента та или иная задача кажется неосуществимой в силу отсутствия силовых возможностей, это не означает, что следствием может стать признание данного факта и определение на этой основе внешнеполитической стратегии. Россия вообще отказывается признавать текущую реальность в качестве неоспоримой установки, поскольку опыт учит нас, что в долгосрочной перспективе ничего невозможного не существует. Эта привычка делает мало реализуемыми на практике призывы отказаться от каких-либо внешнеполитических устремлений на основе рационального анализа текущего соотношения сил. Тем более когда основу внешнеполитической философии народа формирует весьма радикальная интерпретация идеи божественного покровительства.
Приобретение масштаба
Завершению истории русско-ордынских отношений, впрочем, предшествовало не менее значимое событий во взаимодействии России и Запада, также предопределившее начавшуюся вскоре борьбу Москвы за выход к Балтийскому морю. Как и в случае с восточным направлением или русско-литовскими отношениями по поводу православных территорий Великого княжества Литовского, вопросы внутреннего развития Руси и ее международных отношений оказались тесно связаны. Господин Великий Новгород – один из древнейших и богатейших городов Русской земли – ко второй половине XV столетия уже потерял большую часть своей вечевой демократии, а участие населения в принятии решений стало, по мнению историков, достоянием славного прошлого[409]. В торгово-экономическом отношении процветание города и его хозяев все больше зависело от воли их партнеров в городах Ганзейского союза и Ливонии. Другими словами, вечевая республика, сумевшая при помощи «низовых» князей и их дружин отстоять свою независимость во время завоевательных походов шведов и Тевтонского (Ливонского) ордена в XIII–XIV вв., постепенно сама уже клонилась к тому, чтобы стать экономической и политической колонией западных соседей. Таким образом, фундаментальные противоречия между интересами
