моя изможденная память — это ее блеклый образ в длинной ночной рубашке. Монотонно покачивающийся в кресле-качалке призрак. Фантом. Безжизненная оболочка.
— Хотел бы я знать ответ на этот вопрос, сын, — с горечью произносит он. — Но она там появлялась. Я не сразу заметил, а за год скопился долг по электричеству. Там буквально копейки в месяц выходили, но в итоге пришло уведомление о задолженности и я отправился с целью выяснить, кто из соседей там к нам подключился или, может, бомж какой стал захаживать.
— И нашел там мать?
— Не нашел. Но догадался, что она там бывала… — отец делает слишком долгую паузу, во время которой я забываю как дышать, а затем разом добивает меня: — Кроватку старую каким-то образом стащила с чердака. Поставила в детскую… белье даже застелила и куклу какую-то уложила.
— Твою мать, — выдыхаю настолько громко, что вместе с воздухом из моих легких вырывается и частичка моей души. — Это… Господи, она больна! Как же она, черт возьми, больна!
— Спасибо, пап, мы проверим сейчас, — отключаюсь и лечу к машине.
Мира поспешно вытирает слезы, а я делаю вид, что не видел все это время через лобовое, как она рыдала от отчаяния.
— Есть зацепка, детка, — выдаю ей, но не успев рассказать хоть какие-то подробности, принимаю входящий от Равиля.
— Сурикова, двадцать три, — рявкает он. — Мы таксиста нашли. Запеленговали ее телефон и пробили последний вызов. Он ее привез к вам, но она велела ждать у въезда в ЖК, сказала, что за внуком приехала. Дескать, родители его бестолковые в теплые края улетают на выходные, а ей вот оставили присмотреть. Еще и всю дорогу ему рассказывала, как постоянно малыша к себе забирает и он ей словно сын родной. Короче, я уже мчу туда, встретимся на месте.
— Мы тоже уже выехали, — сообщаю ему отключаясь.
— Что находится на Сурикова? — с надеждой откликается Мира.
— Мой детский кошмар, — роняю угрюмо. — Мой личный дом с призраками.
Глава 66
Я думала, что знаю, что такое ужас и страх. Что прошла свою дорогу, полную кошмаров, до конца, и ничего уже не осталась должна этому миру, выдержав испытания до конца.
Но сегодняшний день хлестко бьет меня по лицу, показывая в очередной раз: от нас зависит далеко не все, и не стоит надеяться, что можно откупиться лишь единожды, чтобы дальше жить «долго и счастливо».
Сейчас внутри меня все превратилось в вечную мерзлоту: я ощущаю мерзкий холод в желудке, сердце, в кончиках пальцев, и никак не могу согреться. С неба валит проклятый снег. Город, еще вчера казавшийся мне по-новогоднему чистым и убранным, сегодня вызывает ощущение замкнутого, серого лабиринта, полного опасностей.
И единственное, что заставляет меня оставаться хоть немного еще в себе — это горячая ладонь Марка, сжимающая мои ледяные пальцы.
— С ним будет все в порядке, — говорит он, стараясь заразить своим оптимизмом, но я так боюсь за Колю, что не способна нормально думать.
Господи, как мы смогли проглядеть в его матери, что она не просто не свыклась с утратой до сих пор, — она серьезно больна. И помощь ей нужна соответствующая, и уж никак доверять ребенка нельзя.
Нужно было нанимать врачей, проводить освидетельствование и отправлять ее на лечение, где ей оказали бы помощь.
А я должна была оградить своего сына от его сумасшедшей бабушки и, видит бог, я пыталась это сделать, как могла. Но никак не рассчитывала, что она выкрадет Колю, прямо под нашим носом, и ее сумасшествие откажется сильнее, чем боязнь навредить такому маленькому и важному человеку.
Мы едем с Марком в нарушении всех правил по городу, снег летит из-под колес градом в разные стороны. Я вижу, как муж крепко сжимает оплетку руля, до того, что костяшки становятся белыми — белыми.
Мое первое желание, — крикнуть ему в лицо, что это все твоя мать, что каждая наша проблема тянется и тянется с твоей стороны, от изрезанного сердца нашего сына, до помешанной старой женщины, что выкрала ребенка, не взирая на то, что ему нельзя, все это нельзя.
Нервничать, долго плакать, мерзнуть, голодать. Находиться так далеко от меня.
Все эти чувства рвут меня изнутри, и я истекаю болью и отчаянием, не позволяя себе даже думать, что будет если…
Потому что нельзя даже мысли допускать о том, что свекровь способна еще больше усугубить ситуацию и сделать что-то с Колей плохое.
Но потом я снова смотрю на своего мужа и вдруг вижу его.
Иначе.
Вижу маленьким мальчиком, которому не хватило любви. В жизни которого произошла такая большая трагедия, похоронившая живьем собственную мать.
Она насильно ампутировала себя от всей семьи, закрывшись в собственном горе, маринуясь в страданиях и не находя выхода.
И с ней медленно умирала вся семья, и пока она оплакивала мертвого ребенка, страдал он — живой, родной. Первенец, и так уже привыкший, что весь мир безраздельно крутится вокруг него, просто потому, что его любят, потому что он родился первым.
А потом вдруг резко Марк не стал нужен никому.
Особенно — той главной женщине, которая родила его.
И эти мысли заставляют почувствовать весь тот ужас, когда он услышал приговор нашему сыну, выпущенный из уст врачей. Темный, давно похороненный ужас всплыл из прошлого, снова пытаясь отобрать самое родное и важное — на этот раз меня.
Я прекрасно понимаю, что пока сын не родился, Марк даже не осознавал, как сможет любить Колю. Как меняется с ног на голову весь мир, едва ты только заглядываешь в глаза своего новорожденного ребенка, и забываешь, как умел жить раньше напрочь.
Мне становится так горько за мужа, что я протягиваю руку и сжимаю его плечо, крепко.
— Мы найдем его, детка. С ним все в порядке будет, — он пытается успокоить меня, но не знает, что это я пытаюсь показать ему: я рядом, муж.
Я не брошу тебя, не отвернусь, я останусь рядом и мы вместе заберем нашего сына домой.
Я не позволю твоей матери затянуть тебя на дно ада, в котором она живет уже который десяток лет.
В этот раз мы не будем с тобой по разные стороны: я уже знаю, как это больно, точно приходится отрезать себе руку, наживую, без анестезии.
Страх никуда не уходит, мои материнские инстинкты вопят, как воздушная тревога.
Но я больше не одна.
По навигатору нужная улица совсем недалеко, буквально в тридцати минутах езды, что по московским меркам всего ничего.
Но кто
