Азии». Автор, еще не уверенный в себе, готовый примириться в мелочах, лишь бы печататься, возражать не стал против нового названия, хотя авторское название более точно выражало замысел.
На этом злоключения не закончились. Мамин, с трудом напечатавший повесть, в ту пору сильно нуждавшийся, денег за нее от журнала «Устои» не получил.
Позже в своих литературных воспоминаниях Скабичевский написал об этом случае, излагая его так:
«С Маминым мы сыграли некрасивую штуку. Он нам прислал свою повесть («На рубеже Азии») из провинции, не предполагая, что издаем журнал артельно, печатая в нем статьи даром в ожидании будущих благ. Мы были обязаны предуведомить об этом Мамина, а мы взяли да напечатали (журнал «Устои») его повесть, уверенные в том, что неужели он потребует немедленно высылки гонорара, когда сотрудники, не чета ему, терпеливо ждут. А он, сильно нуждаясь и даже голодая, взял да потребовал. Тогда только мы уведомили его о той чести, какой он удостоился, разделяя наши ожидания. Мамин был так поражен, что до сего дня не может забыть этого казуса, и нет-нет да напомнит при случае тому или другому из бывших членов артели, как мы его подвели».
Да, с автором в «Устоях» не церемонились. Дескать, молодой, к тому же из провинции. В журнале «Русское богатство» у Мамина приняли сразу два рассказа, но честно предупредили, что ведется он на артельных началах и сотрудникам гонорар не выплачивается, так как подписка едва окупает типографские расходы. И автор забрал свои рассказы. Скабичевский такого предупреждения не сделал.
Таракановка в повести «На рубеже Азии» — это Висим, на всю жизнь остававшийся самым любимым местом уральского писателя.
«Завод Таракановка, — писал он, — заброшен в самую глубь Уральских гор; расположен он на месте слияния трех небольших речек, из которых Таракановка была самая большая и образовала небольшой заводской пруд, со всех сторон обложенный пестрой рамой заводских домиков. Если смотреть на Таракановку с высоты птичьего полета, она представлялась глубокой горной котловиной, окруженной со всех сторон невысокими лесистыми горками; люди заезжие находили ее очень некрасивым заводом и даже называли вороньим гнездом, но я никогда не мог объяснить себе подобного заблуждения и всегда считал Таракановку самым живописным местом на свете».
«Воронье гнездо…» На Урале много таких заводских поселений. Каждое — это целый мир. Писатель обнажает весь трагизм захолустной жизни, заставляет оживать людские драмы.
В майской книжке журнала «Дело» появился второй рассказ Мамина — «Все мы хлеб едим…».
Николай Флегонтович Бажин, ведавший прозой в журнале «Дело», приехавший в Москву по редакционным делам, встретился с Маминым. Его интересовали ближайшие литературные планы уральского писателя. За те дни, что Бажин прожил в Москве, он несколько раз встречался с Дмитрием Наркисовичем, успев прочитать готовые главы романа «Приваловские миллионы». Бажина привлек общий замысел, одобрительно отозвался он и о рукописи, отметив, что уже намечены интересные характеры, энергично и колоритно развиваются события.
— Считайте, что вы наш сотрудник, — говорил в последнюю встречу Николай Флегонтович, — сразу с двумя рассказами выступили. Дело теперь за вами. Чем скорее завершите работу, тем скорее сможем напечатать роман. Будет готова половина — высылайте. Прочитаем незамедлительно, ответом томить не станем. При первой возможности постараемся и денежно вас поддержать.
— Ничто не помешает мне теперь завершить роман, если только крыша на голову не обрушится, — пошутил Дмитрий Наркисович. — Литературные роды несколько задержались, но, надеюсь, ребенок родится здоровым.
Дмитрий Наркисович не скрывал от своего собеседника удовлетворения от этой встречи. Что ж, можно уверенно считать, что литературные дела его складываются так, что лучшего и желать нельзя. Только что он удостоился вторичного доброго отзыва о своих первых опубликованных рассказах критика Арс. Введенского в газете «Современные известия», в той газете, где он выступил с небольшим рассказом «Варваринский скит». Рассказ его напечатали, за рассказы, опубликованные в толстых журналах, похвалили. Теперь последовало и прямое приглашение в сотрудники «Дела» с романом «Приваловские миллионы».
С наступлением московской робкой весны они с Марьей Якимовной в сумерках совершали полюбившиеся длинные прогулки, спускаясь от арбатских переулков к обширному Александровскому саду, протянувшемуся аллеями у подножия Кремлевской стены, потом от Иверской часовни, где всегда ярко теплились свечи и толпились молящиеся, поднимались по крутой Тверской к площади Страстного монастыря и бульварами возвращались в меблированные комнаты к вечернему чаепитию.
Проводив Бажина, торопившегося на Николаевский вокзал к поезду в Петербург, они вышли на традиционную прогулку.
В Александровском саду нашли уютную скамейку в кустах сирени лицом к Кремлевской стене. Сюда почти не долетал городской шум, только стаи крикливых галок чертили чистое небо, подчеркивая его высоту и покой.
— Поздно я начинаю, поздно, — говорил Дмитрий Наркисович, все еще под впечатлением обнадеживающего разговора с Бажиным. — Мне — тридцать. Другие к этому времени успели тома понаписать, составили себе имя, известное положение в литературе. А что я сейчас? Автор нескольких рассказов и серии газетных фельетонов. Но, — он повернулся лицом к Марье Якимовне, — наверстаю, увидишь, что наверстаю. В год буду делать столько, сколько иной успевает в три.
Такой юношеский задор прозвучал в его тоне, что Марья Якимовна невольно рассмеялась.
— Меня-то можешь не уверять. Я давно поверила в твои силы. Эта вера оправдывается.
— Она во многом мне и помогла… У меня столько накоплено, о чем я обязан написать! На десять лет работы материала хватит. Главным сейчас будет роман «Приваловские миллионы», а потом, помнишь «Омут»? Написано порядочно, но еще не так. Основа же романа есть. Теперь и «Омут» становится яснее. О заводской крепостной зависимости, о заводском барстве, наглом равнодушии к нуждам народа. Это ли не тема? Сказать писательское слово о народных бедствиях.
Он замолчал. Марья Якимовна знала эту особенность помолчать, выискивая особенно убедительные слова.
— Помочь русскому народу — вот моя цель.
Они заговорили о ближайших планах. Вот-вот пойдут пароходы от Нижнего до Перми. Марью Якимовну звали в Екатеринбург домашние дела, она соскучилась о детях, да и тревожило, как Владимир, старший сын, собиравшийся осенью поступать в Московский университет, сдаст гимназические выпускные экзамены.
— Признаюсь, потянуло домой и меня, как перелетную птицу к родному гнездовью, — сказал Дмитрий Наркисович. — Почти тоска по родным местам. Думаю, что там и работать будет лучше, да и кое-какие материалы надо поднабрать.
Он не договорил о том, что не представляет себе жизни в летней Москве без Марьи Якимовны. Одиночество в летней душной Москве страшило его. В Екатеринбурге ему будет покойнее во всех смыслах, благотворнее для дела.
— Вот и поплывем, — заключил Дмитрий Наркисович.
Три первых рассказа были как бы подступами
