одиночества. Пора уже расшевелиться! Пора! Пора!
Кричал он это, как погонщик над конём, упавшим на дороге. Но откуда ждать помощи? От кого? И он начал надеяться, что в его жизни произойдёт какая-то глубокая внезапная перемена, и отчаяние его, дойдя до определённой ступени, превращалось в надежду.
Теперь он обедал в большой столовой Нарпита на Крещатике, выбрав её потому, что она была по дороге на Бессарабку, где он садился на трамвай, идя домой. В ней облюбовал маленький столик у стены, где мог сидеть за едою и полбутылкою пива, которая стала неотменной составной частью его меню.
Однажды он с досадой увидел, что столик его занят. Это было чуть не оскорблением для него, покушением на установленное привычкой право, даже на его «я», которое в постоянном пользовании превращает мёртвую вещь в свою неотъемлемую часть. Но, посмотрев на захватчика внимательнее, Степан подбежал к нему и крепко схватил его за руку.
— Здравствуй, Левко! — крикнул он. — Это ты, Левко! Тот удивлённо поднял на него глаза, не узнавая.
— Это я, Степан, из Теревней. Помнишь? — взволнованно говорил молодой человек, склонившись к товарищу. — Помнишь, мы ехали сюда на пароходе?
Левко узнал, но ещё больше удивился.
— Степан? — пробормотал он. — Вот не узнал бы, ей-богу!
И от этих слов душу молодого человека охватила грусть.
— Чего? — тихо спросил он.
А Левко уже усмехался добродушной улыбкой.
— Изменился, — сказал он, — Во какой нарядный. Красавчик, да и только.
Степан торопливо снял фуражку и сел рядом с Левко. Неведомое волнение увеличивалось, росло, подымалось из глубин души горячим отзвуком. Он смотрел на товарища радостными, влюблёнными глазами и с невыразимой радостью открывал на его лице те самые черты, те самые движения, ту самую улыбку и добродушие, которые оставил давно и нашёл неизменными.
— Левко, как я рад, что увидел тебя! — сказал он. — Ты представить себе не можешь, как рад! Эх, Левко, чужое тут всё — и люди и жизнь.
— Жизнь? — отозвался Левко. — Дёрганье тут, а не жизнь. А кормят чем, ты только посмотри!
Он засмеялся, показывая на порцию котлет, и его усмешка показалась Степану остроумной, рассуждения мудрыми, выражения очаровательными, поведение несравненным. И зависть поднялась в нём к тому, кто сумел не измениться, остаться самим собой, стыд нашалившего школьника, который заметил пристальный взгляд учителя.
— Как поживаешь, Левко? — вскрикнул он.
— Э, ты рассказывай сначала.
И молодой человек рассказал, — коротко, бледно о времени, прошедшем с их разлуки, вспомнил о своих рассказах, о работе, не чувствуя ни в словах своих, ни в событиях, которые за ним стояли, никакого просвета жизненного веселья.
— Ого, так ты важная особа! — усмехнулся Левко. — Наверно, рублей полтораста тянешь?
Приблизительно, кроме гонорара. А вот продал несколько месяцев назад сценарий. Полторы тысячи взял.
Левко свистнул.
— Сто чертей его матери! — промолвил он.
Но в голосе его было только удивление и никакой зависти. Потом другая мысль привлекла его внимание.
— Выходит — ты украинский писатель? — серьёзно спросил он.
— Выходит, — грустно усмехнулся Степан.
— Значит, и живые писатели есть? — спросил он.
— А что?
— И есть такой, как Шевченко?
— Такого нет.
Левко облегчённо вздохнул, словно современная литература ничем ему не угрожала.
Потом, не торопясь, рассказал о своих делах и планах. Институт он кончил и отбыл год практики в деревне. Теперь приехал получить диплом и должен ехать на Херсонщину, куда получил назначение на должность районного агронома.
— А как же… тот учитель, латинист, у которого, ты жил… что чаем нас угощал? — спросил Степан и ощутил беспокойную радость от этого прикосновения к прошлому, которое внезапно ожило в нём, ещё туманное, туманное, словно предрассветная мгла, которую прорежет сейчас ясный луч.
— Э, с ним плохо, — засмеялся Левко. — Зарезался, брат, сам и нож себе наточил. Так и говорил, что зарежется, как философ, а мы думали, что бредит. А он и доказал. Ну, и было заботы!
— А жена?
— О, козырь бабуся, хоть и беззубая! Если что сварит или спечёт, то куда там ресторану! Умели буржуи вкусно кушать. Я думаю её с собою на Херсонщину взять…
— Ты не женат?
— Нет ещё.
— Чудак ты! Что же ты без жены будешь делать в глуши?
— Охотиться там хорошо, — сказал Левко. — Ну, и степь люблю.
Степь!
А Степан разве не любит степей? Ясное, горячее воспоминание встало в нём, — воспоминание о неподвижной ночи, о безграничности неба и земли, синей тишине лунного сияния. Лежать кверху лицом в траве, раскинув руки, без шапки, босым, смотреть на золотое, лазоревое, красное, зелёное мерцание звёздочек, рассыпанных по небу чьей-то могучею рукою, чувствовать эту руку, в дыхании воздуха на лице и заснуть утомлённым от созерцания дали. А утром, за холмами всходит солнце - страшная, громадная почка холодного огня медленно расцветает горячим кругом.
Левко съел котлеты и вытер руки бумажной салфеткой.
— Собираюсь в кино, — сказал он. — Люблю посмотреть, как скачут люди. Подумаешь только, чем только человек не кормится! Может, вдвоём пойдём?
— Нет, у меня дела, — сказал Степан.
На улице они крепко поцеловались, молодой человек был взволнован.
— Пиши, Левко, из своей Херсонщины, — сказал он.
— Да, как видно, не будет о чём, — ответил тот.— Это уже вы, писатели, пишите себе, а мы когда-нибудь прочитаем.
XV.
Осенью в степи тревожно шелестит сухими ветвями кукуруза — целые поля ровных жёлтых стволов, словно бы кто-то крадётся, раздвигает её обвислые листья. Осенью у дорог осыпаются семенем бурьяны — высокие заросли лебеды, молочая, чертополохов, чернобыльников. Осенью ветры ходят внезапные, изменчивые. Осенью ветры нападчивые и хитрые. Удивит и исчезнет. Рвы в степи проваливаются внезапно, раскрывая глиняные внутренности. На дне их растёт бурьян, а в нём змеи, комары и миллионы ящериц. Множество путей в степи, дорог и тропинок. Перекрещённые, кривые, коленчатые. Словно бы нарочно перепутали их там, чтобы ходить и блуждать без конца. И хочется в степь итти. Хочется свернуть на боковую тропинку. Вьётся она горками, холмами, убегает прямо по нивам и баштанам. И ломается под ногами шелестящее жнивьё.
Степан внезапно остановился. Насколько он мог понять, это была Павловская улица. С полчаса ходил он, расставшись с Левко на пороге
