коротко сострижены. Не старый, даже, наоборот, человек, лет тридцати пяти. Хотя для этого времени это уже возраст уважительный. Одет же Лука был в нормальный кафтан. Без изысков, но вполне, насколько я разбираюсь, из добротной красной ткани. Был чем-то похож на стрельца… цветом кафтана, скорее, чем телосложением, так как был полноватым.
— Читать по-гречески умеешь? — спросил я.
— Да, государь. И по-латински и по-польски, по-немецки, — ответил, не разгибаясь, в поклоне, Лука Латрыга.
— Спытаю тебя дважды. По-первой, отчего такой разумник и в Серпухове? Второе, от чего ты Латрыга? — поинтересовался я.
Безусловно, есть много различных ситуаций, когда грамотные люди затирались, забывались, выгонялись. Можно найти много причин, отчего такое было возможно: скинули конкуренты по карьере, не оказал почтение кому-либо, женщины, деньги и связанный с ними криминал. Но в этом времени очень мало людей, которые могли бы похвастать таким знаниями, как Лука. Я бы, к примеру, обязательно привлек его к работе в Кремле. Если, конечно, он не привирает. Но врать государю? Чревато.
— Так был я, государь, — Лука еще больше согнулся в поклоне, а потом и вовсе плюхнулся на колени и лягнулся головой о пол. — С Федором, сыном Бориса Годунова, был. Научал его наукам с иными наставниками, карту земель чертил… Не губи, государь, я ж никак с Годуновыми не знался, токмо научал. А как прознал, что идут убивать Федора Борисовича, так и сбежал. Вот тута дьяку разрядному и помогал. Да сбежал он в Москву. А мне куды бегти? Кабы злато было, так и в Литву подался, но гол я, аки сокол.
— Вот как? — задумчиво сказал я.
Интересный экземплярчик мне попался. Трус, предал своего господина. Но ученый человек должен ли с саблей наголо вставать на защиту, пусть даже монарха? Может это и долг каждого верноподданного, но для того есть войско, рынды, бояре.
— Ну а чего прозвали Латрыгой? — напомнил я Луке второй свой вопрос.
— То отец мой так. Я из Новгород-Северского, там хмельное вино завсегда сторговать можно было. Вот отец и… упивался, апосля и замерз. От того и прозвали отца, да меня с братами, Латрыгами. Так я дворянского роду Лука Мартынович Костылевский, и учился в Острожской школе.
Я не стал спрашивать Луку, почему он представился позорным прозвищем, но не своей благозвучной фамилией. Возможно, потому, что с таким именем, отчеством и фамилией его сразу же приписали в литвины или ляхи, да надавали по мордам? Или вовсе не приняли бы к годуновскому двору, где не так, чтобы и привечали ляхов. А после начала польско-литовской поддержки меня, Лжедмитрия I, так и вовсе выгоняли всех, кто был связан с Литвой.
— Встань! Подле меня будешь, покамест! Читать мне станешь, да рассказывать про земли, да… то, что знаешь сам, о том и поведаешь! — сказал я и протянул письмо на греческом. — Читай!
— Охальник ты и беглец… — начал читать Лука и замялся.
— Читай! — потребовал я. Мне стало жутко интересно, кто хочет медленно умирать за такие, адресованные мне, слова.
— Пишет тебе отец твой духовный и тот, у кого сан отняли тати Шуйские. А коли ты забыл, так скажу, что зовут меня Игнатий, — дрожащим голосом, но Лука продолжать читать и сразу же переводить с греческого. — Охальником тебя назвал оттого, что дитя ты зародил во чреве девы и оттого на грех меня подвиг, заставив солгать, что уже постриг она приняла. Вызовет ее Шуйский, так Ксения всем и покажет пузо свое, от чего сгубят девку и до того страдальную [о том, что Ксения была беременна и родила в монастыре, ходили слухи и в то время и сейчас некоторые историки упоминают данный момент, как возможный].
— Читай! — крикнул я в крайней степени раздражения, когда руки Луки начали так трястись, а ноги подкашиваться, что он выронил письмо.
— Ксения разродится дитем тем и пойдет в монастырь, а тебе с грехом жить. Бог не простит. Отвадил Господь убивц раз, второй не пожалеет. Вертай быстрее престол, да меня подле себя ставь, аль вышли людей, кабы забрали. Где я нахожусь, ты знаешь. То еще одна проверка станет, что ты есть суть ты, — Лука закончил читать и казался ни живым ни мертвым.
И в тот момент я, почему-то, даже не подумал о, что ребенок, если он таковой есть, не мой, что он того, Лжедмитрия, что я вообще человек не из этого времени.
Я очень щепетильно относился к детям. Дочка, может и росла избалованной потому, что я отдавал ей всего себя, или все то, что от меня оставалось после работы. Деньги, шмотки, элитная гимназия, — все было у нее. И я понимал, что так нельзя, но делал. Дочь… я верю, что еще вернусь. Не знаю, как, но вернусь.
И теперь еще один ребенок.
«Значит, Ксения! Мой ребенок! Скотина я, не то, что охальник!» — думал я, расхаживая по горнице, позабыв и о болях и об усталости.
Глава 15
Между Брянском и Серпуховым
6 июля 1606 года
— Ты, курва, повеления моего ослушался? — кричал Александр Лисовский на казацкого десятника. — Грабить селян без росказу? [польск. приказу]
— Не губи, батько! — взмолился запорожский казак Улас Убогый. — Бесы спутали, отслужу верой и правдой.
— Зжух, — взвизгнула, резко вспорхнувшая сабля-баторка Лисовского, и голова казацкого десятника повисла лишь на ошметке кожи.
Лисовский раздосадовано сплюнул. Опять не удалось с одного удара аккуратно срубить голову. Нужно еще тренироваться, но сегодня не хватило для пущего эффекта лишь чуть.
— Лютуе наш батько Лисовчик, — бормотали казаки, и им вторили литвины, что первоначально прибыли с Лисовским, получившим уже у Димитрия Могилевского чин полковника.
— Так по чести. Говорено же было, кабы на грабеж шли токмо с позволения полковника. У нашего войска особая стать, без порядку нам никак, — говорили иные бойцы большого отряда Лисовского.
Говорят, что лучшее из нового — это забытое старое? Не всегда, но относительно того, что создал еще молодой мужчина Александр Лисовский, вписывалось в канву озвученной мудрости. Его большой отряд, а, по сути, два спаянных полка, если считать по численности полков стрельцов, насчитывал более тысячи конных. При том, что лошадей в отряде было более трех тысяч. И ни одной телеги, даже
