больше замуж. Навсегда в памяти осталось из детства: холодный чайник на столе. И окно, из которого зимой всегда дуло.
Юра часто простуживался, оставался дома, боялся, что не нагонит одноклассников, лихорадочно читал учебники, знал много, но, чтобы не прослыть выскочкой и маменькиным сынком, нарочно получал двойки, дерзил; еще больше боялся остаться на второй год и расстроить маму, читал все подряд, взахлеб и в конце концов к десятому классу накопил столь обширный запас знаний, нервозности и страха, что каждую минуту мог изобрести что-нибудь гениальное или отравиться. Почему-то в юности сладко было думать о своем самоубийстве, и это помогало жить! Женился он… Впрочем, Юрий Иванович не любил вспоминать.
Тушка планировал к берегу, и было такое впечатление, что тянет его туда не воздушный поток, не земное притяжение, а — любопытство.
Узкая пенная полоса прибоя тянулась вдоль извилистого берега. Вот уже отчетливо видны расположенные по склону жилые постройки, улицы, площадь и… ни одного автомобиля, человека…
Николай Николаевич достал карту, но не успел ее развернуть. Тушка колесами ткнулся, пробежал еще недолго и — замер. «Где мы? — думал каждый из нас. — И что нас здесь ждет?»
— Япония, что ли? — неуверенно проговорил Валентин. — Тихо как…
— Почему Япония? — Померанцев поднял упавшую карту, развернул.
Я смотрел в иллюминатор, и что-то страшно мне было, и лезли в голову мысли: «А стекло в иллюминаторе пуленепробиваемое? Нет, конечно, обыкновенное…»
— Ничего не понимаю, — проговорил озабоченно Николай Николаевич. — Если учесть, что мы летели со средней скоростью…
— И без керосина, — подсказал Валентин.
— Бели учесть, что солнце всходит на востоке…
— А садится на западе…
— Что тут гадать! — сказал Рагожин. — Атлантида это.
— Как?! — воскликнули мы хором и прилипли к стеклам.
— Точно, — почему-то с сожалением проговорил Михалыч. — Похоже, она… зараза!
Самолет стоял между выбеленных солнцем и как бы оплывших зданий. Пустые глазницы окон, тут и там на стенах паутина высохших водорослей.
— Что ж это получается, ребятки? — Михалыч сдвинул фуражку и отер платком вспотевший лоб. — Она со дна моря поднялась, что ль?
Надюшка вдруг заплакала горько, навзрыд.
— Надя! Наденька, что ты?! — принялись утешать ее. — Успокойся. Мы же с тобой!..
— Лю… лю… лю-дей жалко! — проговаривала она сквозь слезы.
— Чего уж теперь, — вздохнул Михалыч, — дело прошлое… Себя пожалей, ты тоже человек! — Он решительно натянул фуражку.
Понаблюдав еще немного в иллюминаторы и не обнаружив ничего подозрительного, мы открыли люк. Ветер ворвался в самолет, словно соскучился по живым людям. Обыкновенный ветер, теплый… Запахло морем, нагретыми на солнце камнями. И мы как-то сразу успокоились. Хотя волноваться было о чем: продукты на исходе, горючего нет, связи с миром никакой, кроме ушей Рагожина.
Решили сначала перекусить, и уж с новыми силами на экскурсию по легендарной Атлантиде!
Описывать нашу трапезу скучно и неинтересно. Ограничусь единственным словом — съели. Конечно, мыслями были уже среди седых, древних стен.
Солнце между тем садилось за горизонт. В океан. Краски стали сочнее, гуще, кровожаднее как-то. И заманчивее.
Боязно было выходить наружу и очень хотелось. Спустились. Жутко было стоять на твердых каменных плитах и осознавать, где ты! Валентин неожиданно потребовал, чтобы называли его по имени-отчеству (а как именно — не помнил, пришлось заглянуть в паспорт — Васильевич).
Михалыч остался в самолете, закрыл за нами дверь, помахал на прощание из кабины. Лицо усталое, но бритое.
Черт его знает, может, от долгой службы в армии, но я заметил, у Михалыча было как бы несколько лиц: парадно-выходное, повседневное и полевое. Сейчас впервые мелькнуло что-то в его лице непонятное, какая-то путаница: как если бы на парад в домашних тапочках явился или, напротив, — спать лег в полной парадной форме. Я посмотрел на часы — было 20 часов 32 минуты атлантидского времени.
Сперва шли пугливо, как по минному полю, вздрагивали от собственных шагов. Полуразрушенные постройки глядели на нас с какой-то скорбной таинственностью. Они как бы порывались что-то нам поведать и мучились своим бессилием. И — ни живой души! Ни бабочки, ни птицы, ни мухи. Не шныряли под ногами мыши, не переползали дорогу змеи, не выпрыгивали из темных углов лягушки… Иногда попадались на пути высохшие морские звезды, водоросли… Попалась рыбацкая сеть.
Наступила ночь. На небе высыпали звезды яркие, жирные. Луна светила, как большой прожектор, и все окружающее напоминало бы декорации, если бы не память о трагедии, разыгравшейся здесь много веков назад.
Померанцев и Валентин с Надей шли впереди, готовые каждую секунду повернуть и сломя голову мчаться обратно. Рагожин отставал, озирался, трогал стены домов, принюхивался к чему-то. Вел себя как потерявшаяся собака. На перекрестке вдруг свернул в проулок и пошел быстро-быстро.
— Эй! — окликнул я наших. А они уж еле различимы в густеющих сумерках. — Не уходите далеко! Я сейчас!..
Рагожина я нагнал у небольшого одноэтажного домика: два окна по бокам от входа, словно два темных внимательных глаза, три ступеньки перед входом — словно поджатые старческие губы… Домик выглядел довольно сохранившимся, но чем-то напоминал обмылок. И не столько внешне, сколько по ощущению.
Юра стоял, низко склонив голову. Скорбь была во всем его облике.
— Ты что? Плохо себя почувствовал? Поздно уже, пора возвращаться.
Он не ответил, повел на меня невидящими глазами и… направился в дом, шагнул в черную дыру двери и пропал. Помедлив, я последовал за ним. В первом помещении (вестибюль, что ли?) было темно, но в конце виднелся еще один вход, и там темнота была жиже, синей. Фигура Рагожина мелькнула, и я поспешил его нагнать. Следующее помещение оказалось без крыши, с небольшим прямоугольным бассейном в центре. Странно, в бассейне блестела вода. «Дождевая, — догадался я, — с неба…» Вода отражала лунный свет и среди окружающей мертвечины была живая, как крик.
Рагожин дрожал. Вытянув руки и медленно ступая, он обошел бассейн и остановился у стены, где чернела еле заметная продолговатая ниша, запустил туда руку и… вытащил детскую игрушку: мраморную белую рыбку. Он повернулся ко мне — в глазах был ужас!
— Не может быть! — пробормотал я. — Ты же родился в…
Он показывал мне рыбку. Произнести что-либо у него не хватало сил. Он протягивал мне рыбку и мычал, как немой.
— Валя! Надя! — заорал я. — Николай Ни-ко-ла-ич!..
Мой вопль произвел на Рагожина совсем уж странное впечатление.
— Ма-ма… мат-ра… ма-да-а-а!.. — произнес он чуть слышно и повалился на древний каменный пол. Затылок гулко стукнулся, голова откинулась. Я дотронулся до его лица и отдернул руку — кровь! Вытянул ладонь к лунному свету.
— Слезы…
Глава восемнадцатая
На бога надейся, а
