со всей своей непредсказуемостью. То есть настоящая, свободная, во всей своей правде. Именно ее – не воображаемый образ и не воспоминание – мы продолжаем любить и после того, как она умерла.
Но «именно она» воображению не подвластна. В этом смысле Х. и все умершие подобны Богу. В этом смысле любить ее теперь – в какой-то мере все равно что любить Его. В обоих случаях я простираю руки и ладони любви – глаза здесь бессильны! – к действительности, сквозь и через все изменчивые фантасмагории моих мыслей, страстей и выдумок. Я не должен довольствоваться фантасмагорией и поклоняться вымыслу вместо Него или любить вымысел вместо Х.
Не мое представление о Боге, а Сам Бог. Не мое представление о Х., а сама Х. Да, и не мое представление о ближнем, а сам ближний. Разве мы не допускаем частенько ту же самую ошибку в отношении живых – тех, кто сейчас в одной с нами комнате? Мы разговариваем и общаемся не с самим человеком, а с картинкой – можно сказать, с «резюме», что сами же создали у себя в голове. И замечаем мы это, только если человек поведет себя совсем уж вразрез с нашим образом. В настоящей жизни – и в этом она отличается от романов – слова и поступки человека, если понаблюдать внимательно, для него не то чтобы «характерны» – то есть не соответствуют характеру, который мы ему приписываем. У ближнего всегда на руках карта, о которой мы и не догадывались.
Почему я предполагаю, что проделываю это по отношению к другим людям, – да потому, что слишком часто обнаруживаю, как другие люди самоочевидно проделывают то же самое со мной. Мы все убеждены, что видим друг друга насквозь.
Не исключено, что все это время я опять складывал карточный домик. А если так, то Он снова опрокинет мою постройку. Опрокинет столько раз, сколько понадобится. Разве что меня наконец признают безнадежным, и буду я вечно возводить картонные дворцы в аду, «между мертвыми брошенный»[159].
А что, если я, скажем, робко возвращаюсь к Богу, потому что знаю: путь к Х. если и есть, то лежит через Него? Но я, разумеется, отлично понимаю: как дорогу Его использовать нельзя. Если попытаться к Нему приблизиться не как к конечному итогу, а как к дороге, то вы к Нему вообще не приблизитесь; Он – цель, а не средство. Вот что на самом деле не так с популярными картинками о счастливом воссоединении «на дальнем берегу»; дело не в том, что это наивные, приземленные образы; дело в том, что они объявляют Целью то, что можно обрести лишь в качестве довеска на пути к истинной Цели.
Боже, неужто твои условия в самом деле таковы? Я смогу снова встретиться с Х., только если научусь любить Тебя так сильно, что мне станет все равно, встречусь я с ней или нет? Ты только представь Себе, Господи, как это выглядит в наших глазах. Что обо мне подумают, если я скажу мальчикам: «Сейчас – никаких ирисок. А вот вырастете и ирисок больше не захотите, тогда – сколько угодно!»
Если бы я знал, что, навеки разлучившись со мной и навеки меня позабыв, Х. обретет бо́льшую радость и величие, разумеется, я сказал бы: «Идет!» Точно так же, как если бы на земле я мог вылечить ее от рака на том условии, что никогда ее больше не увижу, я бы расстался с ней навсегда. А как иначе? Любой порядочный человек так поступит. Но на самом-то деле все не так. Ситуация совсем другая.
Когда я задаю эти вопросы Богу, ответа мне нет. Но это «Нет ответа» совершенно особого толка. Это не запертая дверь. Это скорее безмолвный, не то чтобы вовсе лишенный сочувствия взгляд. Как если бы Он покачал головой – не в знак отказа, но словно давая понять: не сейчас. Вроде как: «Полно, дитя. Тебе не понять».
Может ли смертный задать вопросы, на которые у Бога ответа нет? Думаю, с легкостью. Все вопросы-бессмыслицы не имеют ответа. Сколько часов в миле? Желтый – он круглый или квадратный? Возможно, добрая половина всех тех вопросов, что мы задаем – половина наших великих богословских и метафизических проблем, – того же рода.
Если подумать, то теперь никакой практической проблемы передо мной не стоит. Мне известны две великих заповеди, и лучше бы мне им следовать. Действительно, со смертью Х. практическая проблема исчезла. Пока она была жива, я мог фактически поставить ее выше Господа, то есть мог бы делать то, что хотела она, вместо того что хотел Он, если бы возникло противоречие. Та проблема, что осталась, касается не поступков. Речь идет о бремени чувств, о мотивах и все в таком роде. Эту проблему я создал себе сам. Не думаю, что ее поставил передо мною Господь.
Сочетание с Богом. Воссоединение с умершими. В моем сознании это просто фишки. Незаполненные чеки. Мое представление, если слово «представление» здесь уместно, о первом – это грандиозная, рискованная экстраполяция немногих кратких впечатлений здесь на земле. Возможно, не таких уж ценных, как мне кажется. Возможно, даже менее ценных, чем другие, которых я не принимаю в расчет. Мое представление о втором – тоже экстраполяция. Подлинная их сущность – обналичивание каждого из чеков, – возможно, камня на камне не оставит от наших представлений о том и другом (и уж тем более от наших представлений о том, как они друг с другом соотносятся).
Мистическое единение с одной стороны. Телесное воскресение – с другой. Мне не дано ни смутно представить, ни вычислить, ни даже почувствовать, что их объединяет. А вот действительности это, по-видимому, под силу. Действительность снова выступает иконоборцем. Небеса решат наши проблемы, но, сдается мне, никаких изощренных способов примирить все наши якобы противоречивые понятия нам не покажут. У нас просто выбьют из-под ног почву – вместе со всеми нашими представлениями. И мы увидим, что никакой проблемы и не было.
Не раз и не два меня захлестывало ощущение, которое я не могу описать иначе, кроме как: тихий смешок в темноте. Чувство, что сокрушительная, обезоруживающая простота – вот он, настоящий ответ.
Есть мнение, будто мертвые нас видят. А мы полагаем, неважно, обоснованно или нет, что если они нас все-таки видят – то видят яснее, чем прежде. Значит, Х. теперь разглядела в точности, сколько вздора и показухи было в том, что она и я называли моей любовью? Что ж, пусть
