эльфов!
Остренго никогда не ненавидел своих врагов, он убивал без лишних эмоций, безжалостно и равнодушно, просто понимая, что воевать и не убивать невозможно.
Он разжигал громкими словами о борьбе за свободу сердца своих воинов. Да, это в их тупые головы легко можно было вбивать ненависть ко всему, что обладало силой магии и отличалось от привычного и понятного людям. Это им нужно рассказывать жуткие истории об эльфах, тем самым разжигать в них фанатичную испепеляющую ярость.
Но Остренго был достаточно умён, чтобы самому не верить в свои слова. Он понимал, что сила эльфийской магии велика, и по-своему он даже уважал её, так как чтил, вообще, всякую силу, власть и могущество.
А вот толпу он презирал за её безмозглую стихийность. Но эта неуправляемая стихия дала ему шанс, и он был вынужден использовать ненавистную ему силу простого люда.
А эльфы… Что ж, надо было найти «крайнего» для вымещения людской ярости – дабы объединить все земли, нужен был общий враг. Чародеев, драконов, чудовищ по близости не оказалось…
Остались эльфы.
Но там, в Городе-Зелёных-Шатров, уже одержав победу, уже примеряя мысленно на свою тёмную голову королевский венец, Остренго вдруг позволил своим чувствам взять верх. Отчего-то в душе его разгорелась безграничная, непреодолимая ненависть, когда к нему притащили Великого князя Элтлантиса.
Эктавиан был изранен так, что давно бы пора растаять.
Он сражался за свой народ, за свою жизнь, хоть и призывал прежде Элдинэ уйти без боя, хоть и ценил жизнь превыше всего. Но люди пришли в его землю, пришли, чтобы убивать тех, кто был ему дорог, и Великому князю пришлось забыть о милосердии и снова взяться за меч.
И клинок его в то зловещее утро досыта напился человеческой крови. А сдался князь лишь, когда вокруг него уже громоздилась груда окровавленных тел, и ран на нём было не меньше чем поверженных врагов. Когда на него навалилось сразу с десяток воинов, и на шею ему нацепили караризский ошейник…
О, как Остренго хотелось посмеяться над побеждённым Героем Великой Битвы!
Но только язык не повернулся…
Князь смотрел на него так странно, словно уже давно знал о предназначенной ему участи, знал и прощал заранее чёрному Ворону из Варко все его преступления. Он смотрел на него с сочувствием, пониманием и, пожалуй, даже снисхождением. В глазах эльфа была жалость.
Словно перед ним стоял не великий завоеватель и будущий король, не тот, от кого зависела жизнь эльфийского правителя, а последнее ничтожество среди людей, а, может, даже не человек, а так… пожиратель падали.
Не знал Остренго, что вызвало больше ярости – презрение эльфа или его сочувствие. Или то, что не было в его глазах страха или мольбы о пощаде.
Но только он вдруг тяжким грузом ощутил собственную ничтожность и гнусность, и безграничное величие и благородство Великого князя Эктавиана, светозарного Героя из легенды. И понял Остренго, что, даже завоевав весь мир, он никогда не станет таким. И тут же исчезла радость долгожданной победы, лишь чёрная досада украдкой заползла в душу, запуская поглубже липкие щупальца.
И тогда Остренго приказал пришпилить эльфа к старому кряжистому дереву, увешанному самоцветами. Это было издёвкой над самой большой эльфийской святыней! Великий князь, распятый на Великом Древе Памяти…
Он глядел насмешливо, как слуги, заламывая руки Эктавиана, вбивают клинья караризского железа в его ладони, он жаждал услышать хотя бы стон, хоть один крик, мольбу, но эльф молчал.
Лицо его оставалось непроницаемым, и ни звука не вырвалось из плотно сжатых губ. Эльф стиснул зубы от боли, но молчал. А Остренго казалось, что он улыбается насмешливо и зло.
И взгляд… Проклятый взгляд!
Остренго жаждал погасить ярость в своей душе, ибо она полыхала испепеляющим огнём, на это он не пожалел своего великолепного меча. Он вонзил его прямо в сердце владыки эльфов, пригвоздил его накрепко к золотому Древу Элтлантиса, не отводя взора от его лица.
Лучше бы он не смотрел!
Теперь до конца жизни не забыть Остренго этого взгляда – ледяных серых глаз, заглянувших прямо в сердце, глаз мученика, простившего своего палача! В них было милосердие и обречённость…
Остренго ужаснулся, отшатнулся прочь. Он никогда, даже под угрозой смерти, никому бы не признался в этом. Он даже себе не мог признаться в том, что испугался.
Но страх, охвативший его, морозом пробежал по коже и осел в самом сердце липким туманом.
По глазам Эктавиана Остренго понял, что сотворил нечто такое, за что ему придётся расплатиться сполна, что он никогда не получит за это прощения, что это что-то столь ужасное, что небо и земля содрогнулись от содеянного!
И тогда Кэнтрианэ задрожало, как человек в предсмертной агонии, посыпало золотой листвой и взвыло так, что воины бросали мечи и затыкали уши. Люди пятились прочь, а небо вдруг в единый миг накрыла тень, и солнце исчезло за плотным саваном туч. По лесу пополз серый неестественный туман, он приносил с собой плеск морских волн и злобное шипение не то оживших деревьев, не то каких-то тварей из хищной нечисти, что шастает по курганам в безлунные ночи.
Озираясь в ужасе, люди пытались понять, что случилось. А когда дрожь сотрясла землю, они бросились прочь от распятого эльфийского князя и чародейского дерева.
Паника охватила борцов за свободу человечества, их уже мало волновала их свобода, они жаждали лишь одного – спасти собственные шкуры.
И Остренго бежал тоже, проклиная свою слабость и трусость, он всё же бежал.
А перед ним стояли, не желая исчезнуть, растаять, забыться навсегда, глаза князя Эктавиана – безжалостные, как лезвие его эльфийского клинка, серые, как Серебряное море зимой, глаза, в которых так странно сплетались всё превосходящее милосердие и неотвратимое возмездие…
***
– Кланко! Кланко, Гили! – Экталана подгоняет свою лошадку, мчится сквозь туман и мрак, как падающая звезда, сияющая, молниеносная.
Могучий Лаялейн едва поспевает за ней.
В сердце Киралейна осколком льда засела печаль о погибших родных и друзьях, она мешает сосредоточиться, мешает скакать вот так, как Экталана – её ведёт жажда мести, и она летит на её чёрных крыльях!
Берегись, Ворон из Варко!
Серебряная искорка несётся сквозь беспросветную ночь ненависти. Она не слышит шёпота волн и зова предков, в душе её огонь ярости, он освещает её путь. Змеями вьются пепельные пряди по ветру, бледное лицо как каменная маска, как забрало шлема, и гибельным пламенем горят бирюзовые глаза.
Сейчас она больше всего походит на тех призраков, о которых когда-то рассказывала Соколица.
