Я смотрю на него пристально: в его голосе мне слышатся насмешливые нотки Джона.
— Стивен… А у тебя и правда все хорошо? Ты… всем доволен?
Он озадачен.
— Доволен? Да не знаю. Не хуже и не лучше других, я так думаю. Ну и вопросик.
Теперь мне ясно, что у него полно забот, о которых я ничего не знаю и даже не хочу знать. Невозможно в один миг усвоить столько нового. Это чересчур. Надо перестать об этом думать. Если и начать его расспрашивать, ни за что он не скажет. И это естественно. Его жизнь, не моя.
— Спасибо за сигареты, — говорю я, — и спасибо, что пришел.
— Да не за что, — отвечает он.
Больше нам нечего сказать друг другу. Он наклоняется, символически чмокает меня в щеку и уходит. Мне бы хотелось сказать ему, что он мне дорог, что для меня он любимый внук, каков бы он ни был и что бы ни сделал со своей жизнью. Но ему было бы неловко это слушать, а мне — говорить.
Дурнота входит в свои права, и вот уже я способна думать лишь о том, что меня тошнит и мне больно. Простыни окутали меня, как бинты. Так жарко, так душно сегодня.
— Сестра…
Снова игла — в этот раз я жажду ее, заранее высовывая руку. Скорее, скорее, я не могу ждать. Дело сделано, и в тот же миг мне становится легче — от осознания того, что лекарство уже внутри и скоро поможет.
Занавески у койки девочки раздвигают — она проснулась. Она вся растрепана, глаза опухли. Видно, что плакала. Только теперь я замечаю, что от нее выходит мама, женщина небольшого роста, со смуглой кожей, короткими черными волосами и извиняющейся улыбкой; на прощание она машет дочери рукой, в этом жесте — и надежда, и беспомощность. Женщина закрывает за собой дверь. Девочка провожает ее взглядом, а затем отворачивается.
— Как ты себя чувствуешь? — интересуюсь я.
— Ужасно, — отвечает она. — Просто ужасно. А вы говорили, что не больно.
Она говорит с упреком. Сначала мне жаль, что я обманула ее. Потом сожаление сменяется раздражением.
— Если это будет самая ужасная боль в твоей жизни, считай, что тебе крупно повезло, девочка моя.
— Вы вообще… — кричит она в ярости, но потом замолкает, мрачная и суровая. Не говорит ни слова и даже не смотрит в мою сторону. Приходит медсестра, девочка что-то шепчет ей. Мне все слышно.
— Не хочу я здесь оставаться… с ней.
Обида, смешанная с яростью; я поворачиваюсь на бок и тянусь за сигаретами Стивена. Потом слышу ответ медсестры:
— Имейте терпение. Она…
Последние слова сказаны так тихо, что я их не слышу. Зато слышу громкие слова девочки:
— Ой, а я и не знала. А если она… Нет уж, переселите меня, пожалуйста!
Неужели и для нее я обуза? А вдруг со мной что-то случится ночью — вот чего она напугалась.
— Пока отдыхай, Сандра, — говорит медсестра. — Посмотрим, что тут можно сделать.
Ночью палата глубока и темна, как ведро для угля, на самом дне которого лежу я. Голос девочки меня разбудил, и теперь я никак не могу заснуть. Ненавижу слушать плач. Она стонет, влажно сопит, снова стонет. И так без конца. По всей видимости, она собирается провести за этим занятием всю ночь. Это невыносимо. Хоть бы попыталась вести себя потише. Совершенно не владеет собой это создание. Я уже почти желаю ей смерти, ну или пусть хотя бы сознание потеряет, чтобы избавить меня от удовольствия слушать этот концерт час за часом.
Не могу вспомнить ее имя. Вонг. Это фамилия. Если вспомню имя, я с ней заговорю. А иначе как мне к ней обратиться? «Мисс Вонг» в устах человека моего возраста звучит как нельзя глупо. «Дорогая моя» тоже не годится, слишком фальшиво. Девушка? Девочка? Ты? Эй, ты — какая грубость. Сандра. Ее зовут Сандра.
— Сандра…
— А? — Тоненький, испуганный голосок. — Чего вам?
— Что у тебя стряслось?
— В туалет хочу, — говорит она. — Позвала медсестру, а она не слышит.
— А лампочку включила? У тебя над головой кнопка. Она как раз для того, чтобы позвать медсестру.
— Не достану. Не поднимусь сама. Мне больно.
— Тогда я нажму кнопку у себя.
— О, точно. Вот спасибо.
Загорается бледненький огонек. Никто не идет.
— Наверное, работы много, — говорю я, чтобы ее успокоить. — Иногда приходится подождать.
— А если совсем невтерпеж и я их не дождусь? — Она смеется — вымученно, беззвучно, и мне передаются ее страдания и страх опозориться. Для нее это конец света.
— Не бери в голову, — отвечаю я. — Это их забота.
— Их-то она, может, и их, — говорит она. — Но мне от этого не легче…
— Чертова сестра, — с раздражением бросаю я, жалея девочку и нисколько не сочувствуя вечно занятому персоналу. — Где ее носит?
Девочка снова плачет.
— Не могу больше. И бок болит невозможно…
Она еще никогда не была во власти своих внутренних органов, а их милость, как известно, сомнительна. Боль и унижение были для нее просто словами. Я вдруг возмущена до глубины души этой несправедливостью. Рано еще ей открывать для себя такое.
— Я сама принесу тебе судно.
— Не надо… — встревоженно отвечает она. — Я потерплю. Не надо, миссис Шипли.
— Принесу и все тут. Не могу больше на это смотреть. Их в туалете хранят, а он совсем рядом. В двух шагах отсюда.
— Думаете, сможете?
— Обязательно. Подожди меня. Сейчас принесу, вот увидишь.
Я с трудом поднимаюсь. Свесив ноги с кровати, я чувствую судороги в одной ступне и на мгновение теряюсь, не зная, что делать. Потом хватаюсь за край койки, ступаю на ледяной пол, разминаю ногу — и вот уже я стою, огромная, тяжелая, с распущенными длинными волосами, которые скользят по моим голым продрогшим плечам, как змеи на голове Горгоны. Помятая, перекрученная атласная сорочка опутывает ноги и мешает ими двигать. Меня качает. Мышцы не ладят между собой, то напрягаясь, то дергаясь, где не надо. Мне холодно. Кажется, сегодня холодно, как никогда. Подожду немного. Ну вот. Уже лучше. Пара шагов, всего пара шагов.
Потихоньку передвигая ноги, я думаю — как это странно, что ноги отказываются мне повиноваться и ходить как раньше. Одна, потом другая. Еще чуть-чуть, Агарь. Давай.
Есть. Я дошла до туалета и завладела блестящим стальным Граалем. Ничего сложного по большому счету. Но обратный путь труднее. Я теряю равновесие, накреняюсь и чуть не опрокидываюсь. Я пытаюсь за что-то ухватиться, рука натыкается на подоконник. Он возвращает мне устойчивость. Я иду дальше.
— Все о’кей, миссис Шипли?
— Да-да, все… о’кей.
Мне самой смешно. Ни разу в жизни не произнесла этого слова. О'кей, класс — не терплю этого просторечия. Так я поучала Джона. Эти словечки выдают человека.
