проговорила она, как в лихорадке. — Если бы он узнал, он непременно поклонился бы. И почему ему не поклониться? Ведь я не причинила ему никакого зла. Напротив, обласкала его, как мать.
Волна горечи и обиды отхлынула прочь и Надя стала вновь с облегченной душой продираться сквозь толпу, не замечая, как все расступаются перед нею и оглядывают ее не то с любопытством, не то с удивлением и презрением.
Вот еще один знакомый. Вольдемар. Студент N-ского университета. Он часто удостаивает своим посещением "их" улицу. Чаще даже, чем храм науки. Ну и шалун же он! Каких только фокусов он не выкидывает, когда приходит к ним. Дурачится, как ребенок, и как-то особенно танцует падеспань, dance du ventre и эфиопский танец кек-уок. Надя только вчера провела в его приятном обществе два часа, играла с ним в "лапки" и он, злой, до крови набил ей правую руку.
Он скромно шествовал рядом с двумя девицами из бомонда — прелестнейшими созданиями в очаровательных и фантастических саках. Девицы поминутно подносили к своим птичьим носикам лорнеты и щебетали:
— Ах, Баттистини! Ах, Саммарко! Ах, ах!
Надя почти поравнялась с ним и кивнула ему головой. Теперь сомнения не могло быть. Этот заметил ее. Заметил и тоже… не поклонился. Вместо поклона он бросил на нее мимолетный взгляд, который говорил, что ему неловко кланяться ей на улице.
В этот самый момент мимо него прошел почтенный господин, похожий на профессора. Вольдемар сделал удивительно гнусное, лизоблюдное лицо, поспешно скинул фуражку и громко и почтительно провозгласил:
— Мое нижайшее почтение!
Вольдемар затем повернул голову и бросил вдогонку Наде еще один взгляд. Взгляд этот был ласковее первого и говорил:
"Извини, дружок. Я с большим удовольствием поклонился бы, но ей-Богу неловко. Общественное мнение — знаешь. Я могу повредить своей карьере. Ты должна понимать это и не сердиться. Будь умницей. Знаешь, как Гейне говорит?
Blamier mich nicht, mein schones Kind
Und gruss mich nicht unter den Linden,
Wenn wir nachher zu Hause sind,
Wird sich schon alles finden.
(Дитя мое, меня конфузишь ты, когда под липами мне кланяешься смело. Вот как домой придем мы, ну тогда совсем другое дело). Поняла?"
Надя покачала головой и прошептала:
— Поняла. А большой ты прохвост.
Как назло, вслед за ним встретился еще один знакомый, потом еще и еще, которым она отдавала все свои соки и расточала ласки, с которыми, когда им было тяжело на душе и когда они бежали к ней спасаться от тоски, она пила до потери сознания. И все, все они, как и Миша и Вольдемар, проскальзывали мимо, боясь даже взглядом выдать перед толпой, перед обществом свое знакомство с нею.
Неблагодарные! Если собаку приласкать, она будет благодарна. А они?!
Сколько ласк они получали от нее! Были, конечно, и неискренние, подневольные, но были и искренние.
А вот идет Иван Никифорович.
"Неужели, — подумала Надя, — и он не признает меня?!"
При этой мысли она побледнела и сердце ее сильно забилось.
Она вспомнила тот вечер, когда он предстал перед нею в ужасном виде, плакал кровавыми слезами и рассказывал о своем разбитом семейном очаге.
"Нет, уж этот признается. Он не может не признаться. Ведь она тогда так нежно обошлась с ним, утешила его. Если же он не признается, то нет правды на свете, нет порядочности, а есть одни подлецы и трусы" (Будь Надя развитой, она назвала бы таких людей "рабами общества").
Иван Никифорович с тех пор, как Надя видела его в последний раз, значительно изменился. Он обрил бороду и выглядел франтом. "Уж не помирился ли он с женой?" — подумала Надя.
Он шел ей навстречу важно, с заложенными в карманы нового пальто руками и поблескивал своими синими выпуклыми очками. Надя подпустила его к себе очень близко и крикнула ему почти в упор:
— Иван Никифорович! Родной! Здравствуйте!
Иван Никифорович отступил на шаг.
— Извините. Я напугала вас, — виновато залепетала Надя.
Иван Никифорович поправил очки, пристально посмотрел на Надю и наморщил лоб. Он стал припоминать — где это он видел эту разодетую даму?
— Не узнали? А узнайте, — засмеялась Надя.
Он наконец узнал. Лицо его моментально залилось краской, он что-то забормотал, оглянулся вокруг, словно желая узнать — не видел ли кто-нибудь, сохрани Боже, что он стоял с нею — проституткой — и сгинул в толпе.
Последний удар был для Нади самый чувствительный. В глазах у нее потемнело, ноги подкосились и для того, чтобы не упасть, она прислонилась к фонарю.
Она глядела помутившимися глазами по сторонам, и ей казалось, что вся эта гуляющая публика — дамы, девицы, почтенные старцы, старухи, дети в капорах и с баллонами в руках — все, все тычут в нее пальцами, хохочут и отшатываются от нее, что воробьи в акациях и те хохочут, и что хохот этот растет, как буря на море, что хохочут фонари, извозчики, колеса дрожек, киоски. Она не выдержала и побежала, как безумная, затыкая себе уши, толкая всех и наступая всем на ноги.
Она бежала, не зная куда. Куда-нибудь, только бы подальше от этой страшной, злой и бессердечной толпы, боящейся встречи с нею.
Сегодняшний день показал ей весь ужас, весь трагизм ее положения проститутки. Она только сегодня узнала, что она не член общества, а парий, отверженная, прокаженная и что ей нет места среди этих "чистых", вылощенных, воспитанных, добрых людей, и что… собака…
Она с болью в душе вспомнила ту черную, кудластую собаку, которую всякий гладил и ласкал.
Какой ужас! Она сегодня узнала, что она — ниже этой собаки, что собака имеет право на ласку, имеет право находиться в этой толпе, не внушая ни в ком протеста и презрения, а она — человек с душою, нервами — не имеет права.
Она бежала и слышала за собой ужасное шипение толпы:
— Проститутка! Падшая!
— Падшая, падшая! — шумели воробьи.
— Падшая! — грохотали на мостовой колеса и звенели копыта.
— Падшая! — трубили рожки кондукторов.
Добежав до Соборной площади, она упала на скамью и зарыдала.
Она рыдала, а вокруг звучал веселый смех, щебетали воробьи и мимо текла разряженная, жизнерадостная толпа и никому не было дела до ее слез, горя и обиды…
XXVII
