Катя и достала его рукой из-за своей спины.
Юра стал вырываться из ее рук, но Катя не пускала его.
— Пусти, — просил он угрюмо.
— Я тебе дам "пусти", — ответила Катя и сильнее сжала его руку. — Понимаешь, Надя? Пока Вера Петровна рассказывала, он у меня портомонет свистнул. Так вот ты, миленький, какой?! Правда, что яблоко от яблони далеко не падает. Каков папаша, таков и сын. Хороший блатной из тебя выйдет.
— Пусти, — повторил Юра и стал кусаться и брыкаться ногами.
— Ты прежде портомонет отдай, а потом отпущу.
Юра заплакал, когда ей удалось отнять у него портмоне, выругал ее по-площадному и залез опять под кровать.
— Ну и сынок же у тебя, — покачала головой Катя. — Да и какой может быть у отца-вора?
Надя была сильно огорчена всем виденным и плакала.
Катя насилу успокоила ее.
Товарки посидели еще несколько минут и поехали дальше.
XXVI
СОБАКА И НАДЯ
Солнце и свежий воздух заставили Надю забыть про все свои недавнишние огорчения и она вновь повеселела. Не доезжая Полицейской улицы, Катя остановила извозчика и сказала Наде:
— Мы сойдем тут и зайдем в трактир.
— Я не зайду, — поспешно ответила Надя.
— Почему?
— Я хочу лучше погулять и подышать свежим в0здухом.
— Вот еще, — надулась Катя. — Довольно дышала воздухом. А хорошо в трактире. Сядем у машины и потребуем чаю и водки. Я попрошу, чтобы он сыграл нам "Жизнь за царя" или "Засвысталы козаченкы".
— Не хочу.
Упрямство Нади опечалило Катю.
— Как же мне быть? — спросила она. — Отпустить тебя, что ли?
— Почему же нет?
— Как же! Отпущу тебя, а ты возьмешь и удерешь к "магдалинкам"[20]. У меня была уже такая история.
— Я могу побожиться, что не удеру.
— Не знаю — верить тебе или не верить? Если удерешь, мне здорово нагорит.
— Вот крест, что не удеру!
— Ну, спасибо! — Катя вздохнула с облегчением. — Ты, я знаю, — славная и подвести меня не захочешь. Так слушай. Я зайду вон в этот трактир и буду сидеть там. А ты, когда погуляешь, зайдешь за мной.
— Хорошо!
И они разошлись.
Надя пошла вниз по Преображенской улице и свернула на Дерибасовскую.
На Дерибасовской было сильное движение. По обеим тротуарам, мимо сверкающих золотом, серебром и бриллиантами витрин, медленно двигалась взад и вперед одетая по-весеннему публика. У многих дам на груди красовались хризантемы, астры и фиалки.
Все громко разговаривали, смеялись и говор и смех их сливался с веселым чириканием воробьев в акациях.
Пшшш!..
По мостовой прокатился, слегка подпрыгивая на толстых шинах, белый автомобиль, в котором сидели, подняв до ушей воротники летних пальто, и правили два "пистолета". Публика глядела на них с почтением и завистью, а извозчики и биндюжники с иронической улыбкой.
Наде захотелось посмотреть поближе на всю эту нарядную публику и она присела на скамейку. Мимо нее, как паруса и яхты, проплывали гордые, величественные и раздушенные дамы и милостиво и кокетливо, как майские розы, улыбались, слушая занимательные разговоры скромничающих кавалеров.
Как нежные, легкие облака в ясный день, проносились сотканные из лучей, звуков и "сладких молитв" примерные одесские девственницы — гордость нашего благодатного юга.
Надя не утерпела, поднялась, замешалась в толпу и пошла по течению. Она вслушивалась в отрывистые разговоры, заглядывала всем в глаза и все казались ей такими добрыми, славными и хорошими. Ее удивляло и трогало, как все ходят парами и по трое, чуть не обнявшись, как все — обходительны, вежливы, как снимают друг перед другом чуть не до земли шляпы и так радостно при этом улыбаются. Точно клад нашли. Ни дать, ни взять — одна большая семья.
Даже эта большая, кудластая собака, которая затесалась среди гуляющих, чувствует себя, как в родной семье. Кто ни пройдет, считает своим долгом потрепать ее по ее шелковистой шерсти и сказать — "славная собака".
Наде вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь и на нее обратил такое внимание, как, ну, хотя бы на эту… собаку (она даже прониклась завистью к ней) и чтобы кто-нибудь поклонился ей. И она стала искать в толпе знакомых.
Она не скоро отыскала одного — Мишу. Миша был краснощекий юнга, почти мальчик. Она познакомилась с ним на прошлой неделе.
Несчастный мальчик! Он явился к ней в первый раз пьяным и, когда они разговорились, он, со слезами на глазах, рассказал ей, что боцман придирается к нему и что он сегодня избил его за какую то-мелочь. Закончив свой рассказ, он поклялся, что убьет его. "Вот, — сказал он, — приду завтра на пароход и полосну его без никаких ножом по горлу или двину ему в бок". — Ну, вот еще, — заметила Надя ласково и погладила его по голове, как дитя. Ей было жаль его. — Охота тебе убивать. Терпи. Все мы терпим. Бог приказал всем терпеть. А убивать — грех. И что будет, если убьешь? Сошлют на Цакалин и жизнь твоя молодая пропадет, как пузырь на воде. Я говорю тебе, не делай этого, Мишенька. — Она много и долго говорила тогда и нежно гладила его по голове. Он согласился под конец с нею и ушел, сказав ей растроганно: "Вот, в первый раз ты видишь меня, а обошлась со мною, как мать родная. Никогда я тебе не забуду этого".
Миша шел ей навстречу. На нем сверкала, как снег, матросская куртка и он держал себя, как настоящий морской волк. Переваливался и с шиком сплевывал.
"Вот, — подумала Надя, — обрадуется, когда увидит меня". И она удвоила шаги.
Когда он приблизился, она вытянула руки и радостно воскликнула:
— Мишук! Мишенька!
Миша вздрогнул от неожиданности, посмотрел на нее, сильно прищурившись, вспыхнул и резким поворотом корпуса увильнул от ее объятий. Он ловко затем нырнул в толпу, как морская свинка, и пропал.
Надя осталась посреди тротуара, как дура, с вытянутыми руками и сияющим лицом. Но вот она опустила руки, скривила губы и проговорила с горькой усмешкой:
— Не признался. Да и как, правда, признаться. Я ведь — пропащая, проститутка, неловко ему.
Волна горечи и обиды нахлынула на нее и она захлебнулась бы в ней, если бы какой-то примиряющий голос не шепнул ей: "А может быть, он не узнал тебя?"
— Да, да! он, наверное, не узнал меня, —
