грабь, убивай, тебе ничего за это не будет — немедля и с удовольствием станет грабителем и убийцей? А на тех, кто все-таки не станет, будут показывать пальцем и издеваться, а то и расстреляют?
Великой победе над фашизмом поставлен памятник в Трептов-парке — советский солдат-колосс в ниспадающей величественной, как римская тога, плащ-палатке со спасенной немецкой девочкой на руках. Еще один великолепный экспонат сталинского стиля во всем его величии и лжи.
В Столешниковом переулке после его пересечения с Дмитровкой, во дворе, помещалась мастерская величиной со шкаф, где чинили кукол. Пахло там остро, до щекотания в носу, чем-то химическим и стоял таинственный полумрак. Лишь за прилавком, где сидел мастер, горела настольная лампочка и освещала висящие на стене кукольные головы и ручки. Почему же куклу пришлось чинить? Ведь я и прикоснуться-то к ней не смела, как же я могла ее испортить, а тем паче уронить? Нет, она была совершенно цела, только перестала открывать глаза и замолчала. Может быть, не вынесла плена, умерла?
Не помню, удалось ли ее починить и какая ее дальнейшая судьба. Подарили ее кому-то? Продали? Ничего не известно. Да и нечего доискиваться: ее постигла обычная судьба окружающих нас вещей — затянуло в воронку времени.
Страх
После войны в сороковые и ранние пятидесятые усиленно занимались противопожарным просвещением населения.
С брандмауэров домов в Риге на меня смотрели аляповатые плакаты, изображающие пожарного в каске. Он выносит на руках из пламени — языки огня обрамляли отважного пожарника со всех сторон — спасенного ребенка неопределенного пола.
Краски были плохого качества, они скоро линяли. Пламя получалось грязно-желтым, а бодрый советский румянец на щеках пожарника приобретал сизый оттенок.
Перед сеансом в кино часто показывали специальные антипожарные фильмы. Среди наших знакомых был один режиссер, который их делал и весьма преуспевал. По духу эти фильмы походили на теперешнюю телевизионную рекламу с преувеличенными страстями. Например, ужас девицы при виде пятна на скатерти достигает трагедийного шекспировского уровня. В антипожарных черно-белых фильмах моего детства страсти полыхали не хуже пламени.
О, невыключенные электроплитки, плач детей, оставшихся в запертой квартире, пока беспечная мама сидит на работе (заметьте, не в парикмахерской), клубы дыма и тот же вездесущий пожарный с плаката, взламывающий топориком дверь. Ужас! Но у меня все же оставалась надежда, что меня тоже спасут.
Вообще было много страшного. В море ухало так, что деревянная дача сотрясалась. «Маневры», — объясняли мне. На горизонте в поле зрения почти всегда маячили военные корабли. Они перемещались, выпуская дымовую завесу.
Вдруг, ни с того, ни с сего, не в море, а где-то совсем рядом выла сирена. Этот звук заполнял собой все пространство, от ужаса невозможно было существовать. Тщетно я пыталась спрятаться от этого пронзительного, неизвестно откуда идущего вопля под подушкой. Он проникал повсюду. Сирены — это когда война. О ней часто говорили, воспоминания еще не изгладились, эти страшные пять лет все еще оставались совсем рядом, не поглощенные временем. Я усвоила, что когда Левитан объявлял, что началась война, звучали переливчатые позывные «Широка страна моя родная», а потом «Внимание, говорят все радиостанции Советского Союза». Этих переливчатых позывных я боялась еще больше, чем маневров, сирен и пожаров. Я затыкала уши, в ужасе, что опять объявят войну. Только увидев по лицам домашних, что вроде бы все в порядке, я снова возвращалась в опасный мир звуков.
Боялась я не зря. Мы существовали в социалистическом пространстве, где была распропагандирована, сейчас бы сказали «раскручена», атомная война, которую вот-вот развяжут американские империалисты. На этот счет тоже существовали плакаты, не только на брандмауэрах, но и на шоссе. На них изображался маленький приблизительный город внизу, город вообще, не Москва, не Рига. А сверху на него наклонно, накрывая своей тенью кварталы домов, летела огромная бомба с тщательно прорисованным фюзеляжем. Причем надпись гласила: «Миру — мир!» Интересно, что эти душераздирающие плакаты чередовались вдоль шоссе с гастрономическими. Например, «Пейте „Советское шампанское!“» и «Я ем джем. А ты?», на которых, соответственно, изображались бутылка и банка.
Если реклама атомной войны еще имела какой-то смысл — идеологический, — то реклама шампанского и джема была совершенно абсурдной. Никакого другого конкурирующего шампанского в природе не существовало, а призыв есть джем вообще не могу объяснить. И почему именно джем, а не, скажем, варенье?
* * *
Море и пляж тоже напоминали о войне. После штормов волны оставляли на песке какие-то огромные треугольные штуки, покрытые ржавчиной. Говорили, мины. Попадались и черепа, скелеты — никогда. Куда же они девались? После особенно сильных ветров, когда песок несло, как поземку, на свет божий появлялись потерянные кем-то давно монетки. На них — герб: львы, стоящие на задних лапах, крепостные башни и три звездочки сверху. Монеты какой страны? О ней молчали, о ней вспоминать не полагалось, ее больше не существовало. Но память о ней проступала на старинных фасадах. Краска оказалась очень стойкой. Как ни замазывали буквы, советская краска не выдерживала, слезала, и под ней обнаруживалась реклама «Братья Иммерманис. Рыбная торговля. 1928».
Границы между Латвией и Россией после войны, понятное дело, не было — она стала частью необъятной империи, не поставили даже указателя на шоссе, что вы въезжаете в Латвийскую Советскую Социалистическую Республику. Но все-таки граница существовала, очень четкая, безошибочная — цветочная.
Вот стоит покосившийся домишко, вокруг голо, ни одного цветочка. Вот рукой подать — другой, в сирени, в жасмине. От калитки вдоль дорожки — анютины глазки, под окнами нарциссы. Значит, уже Латвия.
Общеизвестно, что в тридцатые годы растения были включены в идеологическую борьбу. Подход к ним был классовый. Особым гонениям подвергались герань и фикус — они считались символами мещанского уюта, с ними боролись. Да и вообще цветы истинным строителям социализма ни к чему: что-то в — них такое подозрительное, ненашенское, бесполезное, словом — буржуазный пережиток. Некогда нам на цветы любоваться — даешь пятилетку в три года!
Несмотря на дурацкую форму, советские идеологи смотрели в корень (извините за ботанический каламбур). Странно, что они не начали бороться с цветами в Латвии. Неужели партийные инстанции не понимали, что любовь латышей к цветам — это даже не традиция, не память о нормальной жизни (хотя и это тоже), а часть их менталитета. А эту-то ментальность при советизации и нужно было подавить в первую очередь. Да, явная идеологическая недоработка.
Центральный рынок в Риге завораживал своим цветочным богатством. Розы, розы на стеблях самой разной длины, с узкими элегантными цветами,
