их поселил Витовт, есть интереснейший музей караимской культуры. Самое удивительное, что этот малочисленный этнос за долгие века не размылся, не ассимилировался, не был поглощен литовцами, сохранил свои обычаи и генотип. Уцелеет ли он в наше стремительное, всех и вся унифицирующее время?
Дочь Сашеньки Галя вполне унаследовала красоту своей матери. Вообще с красотой все очень непонятно. Вот, допустим, и папа, и мама красивы, но ребенок у них — мордоворот. И наоборот — у двоих мордоворотов может родиться вовсе не отталкивающий отпрыск. Тут какой-то непостижимый случай, как в азартных играх — как карта ляжет.
В данном случае карта легла правильно, Галя выиграла. Тоненькая, с прямыми черными волосами (по-настоящему черными, как у японок), со смуглой кожей, склонной к нежнейшему оттенку румянца, длинноресничная, она была удивительно хороша.
В последнем классе школы случился у нее роман с блистательным Андрюшей Мироновым, тоже совсем еще юным. Бог знает, почему кончается любовь, какое недоразумение или внешнее неуклюжее обстоятельство разлучает двоих. Или просто — не суждено.
Иерархия возраста в детстве непреодолима. Я была лет на пять младше, так что Галя и Андрей принадлежали к иному, недосягаемому миру, откуда лишь долетала до меня обессиленным эхом эта история. Но у меня осталось ощущение печали. Теперь я понимаю почему: несбывшееся многовариантно, и в нем таится гораздо больше счастья, чем в том, что произошло в реальности.
А свершилось вот что. В старых книгах встречается выражение par depit, разумеется, французское. Оно означает «действовать с досады» — это удел разбитых сердец. За примером далеко ходить не надо: так поступила Татьяна Ларина, став женой князя. Если трезво посмотреть, разве она проиграла? По-моему, только выиграла: знатность, богатство, приближенность ко двору. Да и князь всем хорош и вовсе не стар: если сопоставить даты — ему лет тридцать пять. «Мой муж в сраженьях изувечен» — это ведь война с Наполеоном.
Вскоре Галя вышла замуж за скромного, застенчивого, тихого, худенького юношу. Удивительно, насколько Сашенька оказалась непроницательна: она своего зятя ни в грош не ставила, считала рохлей, который ничего в жизни не добьется. Она проглядела два его основных качества: порядочность и терпение.
А зять меж тем медленно, незаметно для глаз, как стрелки в часах, все продвигался по карьерной лестнице, преданный своей журналисткой работе. Ах, как приятно живописать истории со счастливым концом, с четкой моралью, как в баснях. Человек своим трудом добился всего. Золушк стал принцем, причем без помощи фей, своим горбом, не изменив своей человеческой сути.
Так что да здравствует par depit!
Игрушки
Моя первая игрушка — плававшая в ванне пол-утки из твердого целлулоида, с желтой шеей и зелеными крыльями. Кому достался хвост, неизвестно.
Затем появились опять же целлулоидные маленькие мишки, почему-то красного цвета с подвижными лапами на шарнирах. Эти шарниры быстро ломались, и мишки превращались в безногих и безруких инвалидов — вполне в духе времени.
Девочки играли с пупсиками-младенцами. Позу пупсиков изменить было нельзя — они сидели, растопырив толстые кривые ножки. Кривые ноги колесом были не только у кукол, но у очень многих детей. Они страдали рахитом от недостатка кальция и света — многие семьи в Москве тогда ютились в подвалах.
На улице прыгали через скакалку, держа ее за грушевидные деревянные концы. Увлекались классиками — их чертили рыжим куском кирпича на асфальте. Правила были очень сложные: мало того, что прыгаешь на одной ноге, но еще шел счет на очки, в зависимости от того, в какую клетку попадал брошенный камешек. И еще для самых ловких — две девочки крутили толстую веревку, а третья прыгала через нее, выделывая ногами всякие сложные фигуры, пока не сбивалась. тогда впрыгивала девочка, первая в очереди. Попадались настоящие виртуозы, прыгавшие через две веревки, крутившиеся в разных ритмах.
Я в куклы не играла. Та единственная, что у меня была, относилась не к игрушкам, а к реликвиям. Папа привез ее «с войны».
Вообще его трофеи оказались невелики. Кроме куклы — коробка пуговиц и великолепная шляпа для мамы, которую он доставил в Москву свернутой в рукаве шинели. Теперь, когда стали известны масштабы мародерства, учиненного советскими войсками в Германии и Восточной Европе, то папины трофеи кажутся и вовсе извинительными, так сказать, сувенирами. Не сорвал же он в самом деле шляпу с головы какой-нибудь немки, а пуговицы и вовсе были рассыпаны на полу в разрушенном галантерейном магазине.
Генералы, те вывозили целые замки со всей обстановкой — мебелью, картинами, скульптурами, фарфором и серебряной посудой, а высоко моральное советское государство — целые музеи и библиотеки. Интересно, сколько еще бесценных шедевров было украдено теми, кто сколько-нибудь в этом разбирался, а не топил картинами камины в брошенных домах на постое? Какова судьба этих картин? Уж не они ли появляются теперь на аукционах «Сотбиса»?
Эх, но почему мой папа вместо шляпы не сунул в рукав шинели какого-нибудь Рембрандта или Рафаэля, свернутого в трубку. Как бы мне они теперь пригодились!
Что касается немецкой куклы, то между нее и мной была такая пропасть, что я даже прикоснуться к ней не осмеливалась. Красавица, существо нездешнее с нежным фарфоровым личиком, голубыми глазами и длинными черными ресницами. Большая, в половину тогдашней меня ростом, в розовом пышном платье, а на ногах — носочки и черные лаковые туфельки с перепонкой. Она умела разговаривать, но то, что она произносила, я понять не могла. Просила она о чем-то? Жаловалась?
Я даже имени кукле «с войны» не могла придумать. Ни одно русское ей не подходило. Какая же она Катя или Маша? А как ее называла прежняя хозяйка, никто не знал.
Теперь-то я понимаю, что эта немецкая девочка погибла тогда, в 1945-м. И слава богу, что я не играла с ее куклой — это было бы кощунством, — а только любовалась.
У нас не любят признавать, что война зеркальна. Советские войска вели себя на оккупированных территориях нисколько не лучше, чем нацисты в СССР. Они также убивали, грабили, бессмысленно громили и насиловали. В их оправдание говорится, что они мстили за своих товарищей, не дошедших до Берлина, за погибшие семьи, за сожженные деревни. Но кому? Ни немецкой же армии, ни всяким там гестаповцам и эсэсовцам, а людям совершенно беззащитным. Как в одночасье столько людей превратилось в преступников, которые в нормальных условиях, соверши они такое, были бы судимы и посажены в тюрьму, я понять не могу. Неужели все дело в безнаказанности? И каждый человек, если ему сказать: иди,
