решили обойти Библию – с другой стороны – миновать ненавистного Авраама и найти предков там, где Калаутов искал свободу от политики: в древней Индии.
Тогда-то студенту Калаутову и пришла в голову идея написать роман о бесконечном круговращении и невозможности выйти из этого круга. Ну правда, что за издевательство? Пошел мальчик в самую заповедную страну – не трогайте меня, ради бога! – и нашел там мальчик фашистов, от которых бежал, и теперь переводит с языка, который, оказывается, принадлежит их предкам.
В этом он увидел руку судьбы. Сколько ни прячься, а придет время выяснить, какая сила сделала его сиротой, какое наваждение оправдало эту нечеловеческую жестокость, что это вообще было? Ведь аналогов не знала мировая история – в этом Калаутов был уверен. По убеждениям он был демократ, и когда появилась многопартийность, стал голосовать за СПС, что было невиданным делом для людей его возраста, но вот разговоры на тему «Сталин и фашизм: знак равенства» приводили его в ярость. Да как они смеют?! Потом он остывал, даже смеялся над собой: «сталинист недобитый», потом говорил себе: «Это они от неграмотности, исключительно от неграмотности». Сравнение коммунизма с фашизмом казалось ему чудовищным неуважением к коммунизму и чудовищным неуважением к фашизму, как бы чудовищно это ни звучало.
Коммунизм был красивым учением, одна из вариаций которого однажды победит – так считал Калаутов. Мир должен быть справедливым, и пока одни жируют, другие не должны умирать от голода. Он даже не видел, о чем тут спорить, настолько ему это казалось разумным. Последователи коммунизма наломали много дров и принесли в мир много зла. Это печально, но это самая распространенная ситуация на свете. Христианская церковь жгла еретиков и уничтожила цивилизации Южной Америки: тоже во имя благой цели. Все это было очень по-человечески. Как работные дома в Англии, разрушение Константинополя крестоносцами и даже зверства Ивана Грозного. Колхозы тоже укладывались в эту логическую цепочку.
Все во имя человека, все во благо человека.
Как мы его понимаем, это благо.
Но уничтожение народов в концлагерях не укладывалось в человеческие цепи заблуждений. Вот это хладнокровное уничтожение – вот этот лозунг о том, что одни будут жить, а другие не будут. Никогда не будут, ни при каких обстоятельствах, ни после надевания фригийского колпака, ни после отсидки на Колыме – никогда – от этого веяло истинным злом. Преисподней.
Человек может быть жестоким, считал Калаутов. Он может оказаться зверем, но он не может быть зверем хладнокровно, по убеждениям. Точнее, может, но только если в него вселится что-то нечеловеческое. Такое массовое вселение, казалось ему, было лишь однажды – в тридцатых годах в Германии, и любые сравнения с этим вселением унижали масштаб зла.
В общем, он начал копаться. Профессия давала богатые возможности, в конце концов, все эти Агарти и Шамбала находились в индийском мире. Он был достаточно ироничен и не воспринимал всерьез самых экзальтированных исследователей. Он не думал, что в тридцать девятом экспедиция СС на Тибете искала рычаги воздействия на мир, его забавляла картинка, рисуемая некоторыми адептами конспирологии: как устанавливают связь между Берлином и Лхасой (ее установили на самом деле) и Гитлер выслушивает завывания подземных людей-богов, дающие власть над людьми-зверьми. Ну, это было смешно, на Тибете они явно искали черепа своих арийцев. Но все-таки, все-таки…
Что это было за одурение в конце девятнадцатого – начале двадцатого века? Что за хождения на восток? Блаватская, Гурджиев, Свен Гедин? Мистические надписи, барельефы, свитки, какие-то каналы связи с космосом, дающие безграничную власть над судьбой… позы… мантры… Такой разумный девятнадцатый век… Устали? Разочаровались в разуме?
В итоге, он решил, что этой-то разгадкой и закончится его «Мельница». События придут к сорок пятому году, дракон явится в полный рост, сожрет себя, и времена начнутся заново.
Это решение погубило его книгу.
Накапливая материал, он все глубже погружался в историю учения, уничтожившего его семью, и чем глубже он погружался, тем меньше смысла находил. Казалось, что просто глупые и злые дети отрывали ноги кузнечикам и вешали кошек на деревьях. Потому что были глупыми и злыми детьми.
Или я что-то пропустил?
Перед тем, как собственноручно убить своих детей, фрау Геббельс написала прощальное письмо, в котором призналась, что гибель фашистской идеи делает мир слишком мрачным и лишенным счастья. В таком мире нет смысла жить… Мир сороковых годов казался ей счастливым? Но фрау Геббельс все знала! Все! Все знала!
И этот мир казался ей счастливым.
…Да будет ли закончена моя книга?
Она не была закончена и в две тысячи восьмом. В ней были розенкрейцеры, бенедиктинский монастырь в австрийском Ламбахе, где в хоре пел маленький Гитлер и чей настоятель Теодор Хаген поехал на Тибет за рукописями, общество Аненербе, начинавшее с прославления Рун и закончившее замораживанием живых людей в Дахау (в этом было жутчайшее противопоставление: католическая церковь жгла, новые язычники убивали холодом), он использовал множество закрытых источников, тысячи прочитанных книг, рассказы знакомых, письма узнавших о его труде, собственные фантазии и, можно сказать, не справился с материалом.
Верка встретилась ему в период ужасного творческого кризиса.
Простая, умеющая называть вещи своими именами она поманила надеждой на то, что простое название есть и для того, с чем он столкнулся в блокадном Ленинграде. Она еще в кафе, во время их первой встречи спросила: «А вы не можете сказать попроще? Не потому, что я не понимаю, я-то понимаю; в конце концов, у меня первый муж был художник, а первая любовь – философ. Но вот эти ваши интеллигентские завихрения…»
Он умилился. Женщина из народа! Ну да, она должна знать что-то такое…
Верка же, уминая пирожки со шпинатом и наблюдая за его осторожным копанием в тарелке с пшеничными проростками, подумала, что у нее еще не было мужчины-друга. Чтобы поговорить, помолчать рядом. Чтобы поболеть рядом.
И поскольку она всегда получала то, что хотела, она получила и это.
Калаутов потом себя винил в ее инфаркте, и даже думал, что вот оно – лишнее доказательство правоты его образа жизни. Все-таки лучше ни к кому не привязываться…
Но он, конечно, был в этом невиновен.
31
С самого начала это странный роман…
Владимир то появляется каждый день, то исчезает на неделю.
– Но, милая, – говорит он. – У меня работа. Надо денежку зарабатывать.
– А кем ты работаешь?
– Шпионом.
Лидия смеется. Он всегда веселый, и у него есть объяснения на все случаи жизни.
Они ходят по кофейням, два раза были в
