сбавил ход, но не заехал к брату. Не потому, что было уже поздно, а потому, что чувствовал себя совсем разбитым.
Сурки то и дело перебегали глянцевитую дорогу, вьющуюся среди полей, воскресших из мертвых. «Газик» рвался вперед как застоявшийся рысак. Укорачивая его бег, Синев оглядывался по сторонам, удивляясь, как все-таки выжила, выстояла низкорослая пшеничка... А сумеет ли Наталья Журина превозмочь свою новую беду? Хватит ли у нее сил? Вдовы, вдовы, вам и до сих пор не дает покоя запоздалое эхо прошлого, которое нет-нет да отзовется острой болью в душе русской женщины.
25
— Павлуша, неужели это правда?.. — В дверях стояла, вытирая слезы, его добрая Романовна.
Он впервые обнял ее, приласкал, и она, сдержанно всхлипывая, преклонила седую голову.
— Идите отдыхайте. Идите, не расстраивайтесь. Мы с вами еще поговорим.
Не снимая парусиновых туфель, он прилег на диван, придвинул к себе пепельницу... Старую кладку легче взорвать, чем разбирать по кирпичу. Так и время: иные рядки дней до того крепко схвачены цементом событий, что крошатся, становятся мусором, но не отделяются друг от друга. Разобрав до основания несколько минувших лет, с трудом сбережешь годного материала для нескольких месяцев, а все остальное — щебень.
В сорок первом году он вывел дивизию из окружения: этого у него никто не отберет, об этом было объявлено на весь мир по радио. А что в сорок втором? Отступление и отступление до самого Кавказа. Пропустив еще целый год, — случай под Харьковом нуждался в особом, тщательном исследовании, — он стал припоминать день за днем наступательный период войны.
Так, разбирая ряд за рядом слежавшуюся кладку прошлых лет, он бережно вывел по одну сторону штабелек из целых кирпичин, а по другую сторону образовался ворох щебня — ошибки и просчеты, без которых вряд ли кто обходился там, на фронте. Но именно среди щебенки и затаилась мина замедленного действия, готовая вот-вот взорваться... Он быстро встал с дивана, подошел к распахнутому окну, расстегнул ворот рубашки. Гул сражения на совхозном поле южнее Харькова отчетливо долетал до него сейчас. Он слышал этот бой на всех звуковых регистрах — от гулких ударов басовитых гаубиц до звончатого переката ружейной пальбы на переднем крае. Но, странно, самого боя он не видел. И как ни пытался представить себе лейтенанта Круглова — ничего не получалось: его то и дело заслоняла собой Наталья Журина, будто он в упор стрелял не в лейтенанта, а в нее. И она прямо, доверчиво смотрела ему в лицо, чуть улыбаясь одними уголками губ. Он поднес руку к глазам, защищаясь от улыбчивого взгляда Натальи. Лучше бы она смотрела осуждающе. Лучше бы никогда не встречаться с ней...
Он сел за стол, грузно облокотился, чувствуя кончиками пальцев, как бьются жилки на висках. И вдруг откинулся на спинку стула, выдвинул нижний левый ящик письменного стола, где хранились полузабытые вещи, достал пистолет «ТТ», взвесил на ладони, отвыкшей от оружия (вороненая сталь облезла, налет ржавчины местами покрыл ствол; шершавая рукоятка поистерлась, ни одного рубчика, только эти заусеницы — памятный след рукопашной схватки с немецким обером). Вынул обойму, скользнул взглядом вдоль прорези: четыре латунных глазка глянули на него оттуда. Поспешно сунул ее на место, дослал патрон и, еще больше торопясь, сдвинул предохранитель на боевой взвод, вскинул руку и... бессильно опустил. Он опоздал на какой-то миг, который уже не раз выручал таких, как он. Бросив пистолет на стол, Витковский выругал себя тем коротким словом, которое даже числом букв равнялось этой початой обойме: трус! Это внезапное открытие сразило его, как выстрел.
Очнувшись, он выдвинул правый верхний ящик письменного стола, где хранились самые необходимые вещи, и положил туда свой именной револьвер. Потом взял чистый лист бумаги, авторучку, надолго задумался над письмом Наталье.
До чего же трудно давалось ему каждое слово, когда он дошел до главного — гибели Круглова... Но все же написал правду, назвав ее трагической ошибкой. Кончив, прочел вслух, поправил в нескольких местах, намереваясь переписать утром начисто. Положил в стол, закрыл на ключ, вышел на крыльцо.
Рассветало. На западе в прозрачной синеве четко вырисовывались кряжистые увалы. Одинокие облачка плавились в степном высоком небе. Ветер не снялся еще с ночного привала на восточной гряде холмов, и пшеничный плес за дорогой был похож сейчас на мелководную запруду, слегка подернутую у берегов, словно ряской, нежной зеленью июньского подгона.
Он вернулся в комнату, перечитал письмо и сжег его над пепельницей. Он решил было немедленно ехать к Журиной, но, вспомнив, что в машине почти нет горючего, отложил поездку. Не раздеваясь, лег на диван, хотя не верил, что уснет. И уснул...
— Вставай, вставай, Павлуша, за тобой пришли, — будила его Пелагея Романовна.
— В чем дело? Кто там в такую рань?
— Какая рань, опомнись! Десятый час.
В передней, виновато переминаясь с ноги на ногу, стоял бригадир огородной бригады Терентьев, который прошлым летом надоедал ему со своей маткой.
— Великая просьба к вам, Павел Фомич, Не откажите, будьте добры.
— В чем дело?
— Все наше семейство приглашает вас на торжество.
— То есть?
— Сын у меня женится, младший. Разве не слыхали? Дом-то я ему строил. Помните, клянчил у вас лесину для матки? Вы уж не побрезгуйте, приходите, пожалуйста, на свадьбу.
— За приглашение спасибо, но мне нездоровится, товарищ Терентьев.
— А-а, вот все и пройдет, Павел Фомич! Если грипп, пусть азиатский даже, мы поможем заглушить всякий грипп. Средство есть такое у нас, что как рукой снимает. Проверенное средство. Честно говорю!
Он был явно на взводе, и чтобы отделаться от него, Витковский дал согласие прийти.
— Ну спасибочко, уважили нашу просьбу, век не забудем, век не забудем, — растроганно говорил Терентьев, провожаемый хозяйкой до калитки.
Жизнь всегда выберет удобное время, чтобы отомстить человеку: только сейчас Витковскому и ходить по свадьбам.
Но сидеть дома он тоже не мог. Выпив стакан чаю, отправился побродить в березовые колки, разбросанные небольшими островками за северной окраиной совхозного поселка. Был летний воскресный день, один из немногих, когда в пору солнцестояния люди могут позволить себе полный отдых. Витковский остановился на берегу речки, которая в мае совсем пересыхала, свиваясь в жгут, рвущийся на перекатах, а теперь, после дождей, снова ожила, зазвенела тугими струнами, засверкала перламутром родничков. Он тяжело перепрыгнул на тот берег, вспугнув жаворонка, притаившегося в густой траве, и вошел в молодую рощицу, как в чисто выбеленную горницу. На душе сделалось полегче. Он ходил среди молодых берез, жмурился от слепящей белизны их девичьих нарядов и удивлялся, как
