протягивает руку и с какой-то томительной, неспешной ласковостью убирает волосы подальше от моего лица.
– Уже почти до плеч доросли…
– Прости, что отрезала их.
– Прощаю. Тем более, что ты пообещала больше никогда такое не вытворять… не посоветовавшись!
Потом наклоняет голову на бок, долго бродит взглядом по моему лицу, и внезапно признаётся:
– Какая же всё-таки ты красивая… у меня!
OneRepublic – Take It Out On Me (Official Audio)
И я внезапно вспоминаю, как это было. Самый первый червь сомнений. Школьная подруга как-то доложила суть и содержание разговора других девчонок нашего класса обо мне. Одна из них сказала: «Как такой мог повестись на такую?». У меня не было никаких сомнений в собственной привлекательности. Может, я и выглядела в глазах подруг посредственной, но дома мне так часто повторяли, какая я красотка, что вытравить эту убеждённость было не так уж и просто. Короче говоря, переданные сплетни не нанесли ущерба самооценке, но больно ударили по тому, как я стала воспринимать его. До того момента мне не приходило в голову, что он привлекателен и для других. Ещё в детстве мне частенько доводилось слышать восторги по поводу его внешности, но только от посторонних людей, дома никто и никогда не обращал на это внимания. Он был просто один ребёнок из многочисленных детей большого семейства. Мой самый лучший друг. Мой самый близкий человек, всегда и неизменно часть меня.
Я помню его… в самых первых своих воспоминаниях. Он там всегда очень активный и часто сосредоточен на мне. Мы вместе играли, вместе ели, чистили зубы, отдыхали у моря, учили таблицу умножения, болели ветрянкой. И только в пятнадцать, когда одноклассницам вздумалось нас обсудить, мне вдруг стало понятно: «Он не просто мальчик. Он парень, на которого обращают внимание, а значит, у него есть выбор. А значит, выбор есть и у меня.»
Мы друг друга словно и не выбирали никогда. Мы с самого начала были вместе. И если родители увозили его на месяцы в Европу, я очень страдала, но только в первое время. Потом жизнь налаживалась, текла своим чередом. Когда он возвращался – всегда минимум на полголовы выше, первые часы общения мы были словно чужими и даже не знали, о чём говорить.
Однако все наши близкие почему-то были убеждены, что во взрослой жизни мы так и будем держаться вместе. То есть, никто прямо об этом не говорил, но все это знали, включая нас. И вот, у меня возник вопрос: «А кто заложил это знание в наши головы?». Что если мы – это никакое не «мы»?
Бабушка очень огорчилась, когда я впервые высказала ей эти соображения. Она молчала и не могла подобрать слов. Потом, конечно, выдала что-то очень умное и убедительное, что я, разумеется, сразу же забыла, но вот длительная пауза и её растерянность только углубили мои сомнения.
Эта идея – проверить, насколько реальны наши чувства, насколько в действительности мы являемся частями целого, возникла именно в моей голове.
Он был в бешенстве, хотя редко терял самообладание – так его воспитывали – никогда не фонтанировать отрицательными эмоциями, переживать их поэтапно и осознанно. В тот момент, когда я предложила подвергнуть наши так называемые чувства тестированию, я думала его разорвёт от негодования. Он не орал, но только по раздутым ноздрям и округлённым глазам можно было догадаться, чего ему это стоило.
– Ну и бред! Большего бреда в жизни не слышал! – сказал он.
Вернее, процедил сквозь зубы.
Но так уж повелось, что, если я что-нибудь втемяшу в свою голову, ему приходится рано или поздно с этим согласиться. И начать думать, как выпутаться.
И сегодня, когда я вспоминаю о том, что мы пережили… точнее, как выжили, с ужасом осознаю цену своей глупости.
Я помню себя до испытания… избалованная достатком, теплом и безусловной любовью близких, не знающая цену ни чему вообще: ни любви, ни теплу, ни крыше над головой. Если совсем уж серьёзно, то авантюра, ставшая едва ли не роковым испытанием, действительно была мне необходима, чтобы вырасти в личность, в человека с ценностями. Но при чём тут он? Он таким и был с самого начала. Ни в чём этом не нуждался. В его голову уже были заложены и ценности, и чёткое знание кого и что он хочет и зачем. Он ни в чём не сомневался. Он жил, любил, учился, и он создал семью. Со мной.
И он отказался от всего этого, заведомо зная – судя по содержанию рюкзака – что его жизнь, возможно, будет поставлена под вопрос.
Почему он это сделал? Чтобы я раз и навсегда сняла свои сомнения с повестки дня?
– Потому что ты уже уехала. Отпустить тебя в «выживание» одну? С толпой неизвестных?
– Ты всё время… ты всё помнил! С самого начала! Мне следовало догадаться! Столько было знаков… но ты говорил, что не помнишь, и я верила!
– Нет. К сожалению, далеко не с самого начала, я уже говорил. Иначе сделал бы всё по-другому.
– Как?
– У меня есть миллион вариантов этого «как», но первое и главное – ты бы не заболела, не шастала бы одна по лесу, полному диких зверей и маньяков…
– Только один маньяк! Так, когда ты вспомнил?
– Когда держал твоё тело в руках, а тебя в нём не было. Я уже говорил.
– Вот так прям всё сразу и вспомнил?
– Нет, не сразу. Они позволили оставить одно воспоминание. Сколько я ни спрашивал, насколько широким или узким оно может быть, они не давали чёткого ответа. После я всегда проваливал тест, потому что жульничал, и так или иначе оставлял в памяти тебя. Они легко это вычисляли, показав мне твоё фото. Их датчики регистрировали изменения в сердечном ритме, дыхании и прочем. После трёх таких провалов мне сказали, что я не готов к эксперименту и задерживаю всю группу – ещё девятнадцать людей, которые давно и успешно прошли тестирование. Я попросил дать мне последний шанс, хотя с трудом уже понимал, зачем он мне нужен, и какова моя конечная цель, зачем я здесь, потому что гипнотические вмешательства раз за разом что-то ломали в моей голове. Когда голос предложил оставить одно воспоминание, я попросил: «Не нуждаться в еде и крове, нуждаться в человеке». На берегу проснулся первым. Жутко хотелось пить – не знаю, что они с нами делали, и почему все так остро
