— Помнишь, было время, когда ты не мог меня поймать даже за край рясы? Но немного терпения — и смотри, что ты обрел теперь...
— И еще годы тренировок.
— Да. Возможно, пришло время учиться... но чему-то другому. — На мгновение монах умолк, подыскивая слова. — Твоя практика уже показала тебе, что наш ум имеет свои ограничения. Разум — это лестница в небо, спору нет, но до самого неба эта лестница немножечко не достает. Только мудрость сердца может незаблудно провести тебя по этому пути. Твой древний тезка, Сократес, напоминал афинской молодежи, что мудрость начинается со способности удивляться...
— И все же, Серафим, если оставить эти возвышенные слова, — что мне следует делать?
— А что все, по-твоему, делают? Нужно ставить одну ногу перед другой! Ты только актер по-настоящему великой драмы, смысл которой постичь может только Бог... временами мне кажется, что даже Бог не совсем понимает, что в действительности происходит! — сказал он, засмеявшись. — Мы можем только играть ту роль, которая нам дана, понимаешь? Те, кто возникают в твоей жизни — не важно, на пользу или во вред, — все они посланы Богом. Встречай всех их с мирным сердцем, но с духом воина. На этом пути тебе не раз придется упасть, но в каждом падении тебе будет и наука. А научившись, ты найдешь свой путь. Пока что подчинись Божьей воле и живи жизнь, которая тебе дана, мгновение за мгновением.
— Вера не в том, чтобы досконально знать что-то о чем-то, — ответил он. — Она заключается только в мужественном приятии всего того, что происходит — приносит ли это радость или страдание, — с верой, что все это ради высшего блага.
Они уже были совсем рядом со скитом.
.35.
Годы оказались беспощадными к Дмитрию Закольеву. Когда-то высокий и жилистый, а теперь сгорбленный и высохший, с годами он превратился в бледное подобие себя прежнего. Глядя на его впалые щеки, каждый в лагере уже понимал, что их неукротимый прежде атаман стоит одной ногой в могиле. И лишь глаза безумным блеском горели на этом лице решимостью, превратившейся в одержимость. Словно бы весь его мир сузился до одной точки, и этой точкой была Павлина и ее тренировки.
Павлина к лету 1906 года была все такой же худощавой и подвижной, быстро прибавляя в ловкости, выносливости, да и взрослела она не по дням, а по часам. Ее бойцовское мастерство тоже стремительно росло — к изумлению всех, кто наблюдал за ее тренировками.
Егорыч оказался хорошим наставником. Но Закольев больше не доверял старику. Он уже не доверял никому, кроме своей дочери. Даже Королёв был у него на подозрении. От его глаз не укрылось, как насмешливо ухмыляется или отворачивается гигант при появлении атамана. И не только Королёв. Остальные все тоже, слышалось атаману, шепчутся за его спиной.
Его дочь — в ней была теперь вся его надежда. Ей будет по силам вернуть и его власть, и прежнее почести, и уважение. Она подарит ему покой. Не было такого дня, чтобы он не наблюдал за ее тренировкой. Но даже тогда он уже не был хозяином своего ума. Невольно его взгляд обращался внутрь: и тогда белый свет мерк перед его глазами, распадаясь на отдельные фрагменты и образы: слова, стоны, крики и кровь.
Вздрогнув, он пробуждался, вспоминая, кто он и где находится, — усталый до мозга костей, не в силах оградиться от кошмара, что преследовал его теперь и при свете дня. Зверюгаполосует тело его матери на кровавые обрывки плоти. И с ее криком сливались крики евреев, что не прекращались ни на минуту.
Павлина. Девочка станет женщиной, женщина — бойцом. Павлина — его нож, его меч, его спасение. Она убьет зверюгу, и его предсмертный крик станет последним, чтобы потом пришла тишина.
.36.
Следующие несколько дней Сергей провел в созерцательном уединении. Ему было о чем поразмыслить. Они с Серафимом уже немало троп исходили по острову — порой в полном молчании, порой беседуя. Но ни о чем, связанном с боевыми искусствами и поединками, они больше не говорили.
Сергея волновали теперь куда более глубокие вопросы. И ответов на них теперь следовало ждать не от Серафима, а от самого себя. Следует ли ему так неотступно придерживаться своей клятвы? И сама его решимость — происходит ли она от постоянства или от жесткости? И что ему все-таки выбрать — войну или мир? Возможно, и в самом деле его ждет какое-то более высокое призвание? И наконец все вопросы слились в один: принесет ли отдохновение Аниной душе, если он убьет этих людей — или сам погибнет, пытаясь убить их?
Сергей уже не был ни в чем уверен теперь и просто- таки истязал себя за отсутствие прежней решимости. Может, Закольев и в самом деле был прав, когда назвал его слабаком и трусом? И если Сергей не выступит против своего врага, что за смысл был тогда во всех этих тренировках, на которые ушли долгие годы? Сергей сам себе напоминал заряженное ружье, которое вот-вот должно выстрелить — или взорваться.
И все же ведь и ружье можно разрядить, и уже обнаженный меч вернуть обратно в ножны. Вот что сказал бы на это Серафим.
Ему припомнилась одна история — одна из тех, что рассказывал Серафим пару месяцев назад, очевидно предвидя этот самый момент. Говорилось в ней об одном горячем и высокомерном молодом самурае, у которого так было заведено для своих крестьян: за малейшую провинность голову с плеч долой. У самураев, которые были сами себе закон, подобное поведение принималось как само собой разумеющееся.
Но в один из дней, смывая кровь со своего меча после очередной расправы, молодой самурай вдруг забеспокоился. А вдруг его поступок не понравится богам и в наказание они отправят его в обитель ада? Желая побольше разузнать о духовных сферах, он решил посетить скромное жилище дзэнского мастера по имени Кандзаки.
С подобающим случаю почтением самурай отстегнул свою острую, как бритва, катану, положил ее подле себя. Отвесил почтительный поклон и сказал: «Прошу вас, поведайте мне о Небесах и аде!»
Мастер Кандзаки взглянул на молодого самурая и улыбнулся. Неожиданно его улыбка перешла в хриплый смех. Он показал пальцем на молодого воина, словно тот сказал нечто забавное. Все еще трясясь от смеха, мастер хлопнул в ладоши и произнес: «Тупица! И ты еще хочешь, чтобы я, известный мудрец, тратил на тебя свое время? Куда тебе понять такие вещи, недоносок!»
Самурай тут же вспылил — еще бы, кого другого он бы вмиг зарубил и за малую долю подобного оскорбления. Ему стоило огромных усилий сдержаться и не схватиться за меч, хотя у него все кипело внутри. Но, оказывается, мастер Кандзаки еще не все сказал. «Да и что удивляться, что ты получился такой болван — ведь ты сын болвана, и все в твоем роду как один...»
Кровь застлала глаза молодому самураю. Он выхватил меч из ножен и, подскочив, как ужаленный, замахнулся, чтобы снести голову мастеру.
В тот же миг мастер Кандзаки направил на него указательный палец и ледяным тоном произнес: «Вот так открываются врата ада».
