Переворачиваюсь и снова – плывет мимо меня в воздухе чайник, слышу мать: семь лет… семь лет… В ее голове время сжалось! Те семь лет были задолго до меня, нам известная жизнь еще даже не зародилась. Те семь лет остаются для нее куда большим настоящим, чем все то, чем мы живем теперь. Она это настоящее и не замечает. Скоро мы станем таким же бредом в ее голове, как тот, над которым смеялся, отвернувшись к стенке, отец. Тоже будет хихикать… Для нее нет ни Крыма, ни зеленых вежливых человечков. Ни кризиса, ни Евросоюза. Весь нынешний мировой передел – ничто в сравнении с второй мировой, лагерями и жертвой, которую принес отец. Для нее тот старик – отец отца – куда реальней, чем чайник в ее руках. Куда теперь ни пойду, вокруг меня будет он вращаться: еще кипяточку, Павлик?.. И в нем сидит дед, чье существование отрицать сложнее, чем доказать несуществование нас самих. Потому что влияние его воли на мою жизнь неизмеримо мощнее, чем я сам, моя жизнь. Тот Париж, которого она не видела, о котором папа шептал ей, намного реальней, чем Таллин.
Иногда кажется, словно что-то пробивается, какие-то отблески понимания, но эти блики делают их для меня совершенно чужими.
У нее тоже была ссылка, семь лет, в которые отец вплел свои ужасы и муки. Помимо того, у нее был брат, который переписывал Сахарова, всю семью подвергая опасности своим помешательством. Тоже совершал «подвиги», боролся с советской властью на свой манер. Варил эликсир бессмертия из урины, пил АУ-8 в восьмидесятые и превращал философию лимитизма Каллистрата Жакова в подпольную религию. Он видел смерть как окончательное уменьшение, очищающее от всех грехов. Он верил в предельное ничто, окончательно освобождающее от рабских уз реальности. Смерть он видел как избавление от постоянной жажды. Жажды иметь. Любить. Подчинять. Мучить. Страдать. Жить. Быть. Смерть как утоление мучительной жажды. Долго ты ждал ее, папа. Прожил чужую жизнь в изгнании. Мы были ему чужими. И я. Оттого ненавидел его. Потому что он не с нами жил. А в своем Париже. Был и останется частью его коллективной души. Он с нами отбывал свое добровольное изгнание. Мученик. Он что-то шил в мануфактуре. Она сказала, был признан неспособным к тяжелым работам. Из барака в барак. Гроб – последний барак. Коробка. С этим телом. Остается нам. Рабам, которых нажил в своем изгнании. Сам он теперь там. В недосягаемом Париже. В том поднебесном Париже, который вынашивал в себе почти 70 лет. Он плывет туманом над Сеной… крадется утренними лучами по его улицам… журчит фонтаном в Люксембургском саду… Весна… в Париже теперь тоже весна… там тоже люди… но это не тот Париж, отец… совсем не тот, что был в 46-м… C’est le Paris aprés l’attaque contre Charlie Hebdo…[38] не знаю, говорит ли тебе это о чем-то… не знаю, обретает ли призрак рассудок после смерти… лучше нет, не надо… честное слово… лучше сразу забвение… дезинтеграция… бессознательность, чем… потому что чума охватывает мир, выдавливая из нас – живых и мертвых – последние капли рассудка… такие дни, папа… смятение… разброд… все как всегда… стоит ли пробуждаться, если тут же навалится хаос…
– Ничего, кроме искусства, противопоставить этому нельзя, – говорит А., встает и подходит к окну. – Светает, наконец-то.
– Уже?
Павел пытается повернуть голову, но шея затекла, не получается. Он видит краем глаза силуэт человека. Это А. Он видит синеву за окном. Это рассвет.
– Спасительный рассвет, – говорит А. – Всю жизнь ползаешь, как гоголевский бурсак с мелом на коленях, выводишь слова, как молитву, оберег, панцирь…
– …а потом приходят упыри и выпивают твою кровь.
– Человек – существо хрупкое и ненадежное.
– Да.
Павел встает. Подходит к окну. А. сидит в кресле. Перед ним аккуратный журнальный столик, на нем лежит толстая телефонная книга. А. листает желтые страницы и говорит:
– Сколько людей, какие списки… Людей не меньше, чем звезд на небе. А положиться не на кого. Лучше ни с кем не связываться. Никаких общих дел. Сами не заметят, как из любви подведут под монастырь. Особенно добрые. Вот кого надо бояться. Доброта ослепляет. Добрые люди все равно как дети или юродивые. Ради того, чтобы сохранять верность доброте: только бы никто про них не сказал, что они злые или подлые. У них все вывернуто. Я это проверил. – Захлопывает книгу. Откидывается в кресле. В его руке появляется дымящаяся сигарета. – Непременно нужно было вляпаться в человеческий фактор.
– Ты был доверчив.
– Нет, – усмехается А., чертит сигаретой минусы в воздухе, – я никогда не доверял ни-ко-му. Ни-ко-гда. Я испытывал людей. Я – коварен. Я проверял души на прочность: входил в человека, раскрывал перед ним сердце, давал ему поиграть с ним, доверял тайну, он хватал его, выжимал из него – кто спирт, кто бензин – жали до упора, и где мы теперь? Посмотри на эту дикость! Развалины старой крепости, обломки кораблей, по которым ползают дикари, ветхие коттеджи, в которых подыхают старые проститутки, обезьяны и змеи, пауки, мухи, ящеры ползают по скелетам… вот где мы теперь! – А. вскакивает на ноги. Подбегает к окну, распахивает его. – Посреди заброшенного пляжа, где наркоманы отчаливают в последний путь. А стоит влезть на дюну, и ты увидишь огни здоровенных отелей, рекламные щиты, переливающиеся всеми цветами перуанского флага, ты увидишь, как ползет над холмами гнусное облако цвета сурьмы… ты увидишь тление огоньков в заброшенных особняках, перелив автострады, вращающиеся фонари, гирлянды разноцветных фар, струйки света… костры пилигримов… каскады и джунгли… Это не галлюцинация. Это наш мир! Мир духов. Которых ты носишь в себе, как в темнице. Выпусти их на волю! Дай им взметнуться фейерверком! Выстлать мозаику в небе… расколоть горизонт и вывернуть раковиной океан… отпусти себя… выдохни все желания… брось свою плоть, как лягушачью шкуру, в огонь… разбегись разноцветной пульсирующей пряжей по джунглям… лети светляками над курящимися болотами… шевелись под мутной водой Амазонки… стань тенью… еще одной… голосами… воплями обезьян… трепетом птах… осторожным крокодилом… скользкой змеей… паутинкой… трещиной в стволе… соком… смолой… медленно пробирайся по сухим листьям… чур, над тобой взметнулась стая пестрых попугаев!.. а какие сумерки!.. газовые, маслянистые, вязкие, так и липнут к коже… одичавшие пальцы не чувствуют… ноги сами по себе… пальцы не слушаются рук… язык шевелится под покровом вод Амазонки… выискивает добычу слова… присоединяйся!.. ты и я говорим с ним, и он нам подсказывает… его губы скользкий моллюск… выпей меня из раковины… вытяни поцелуем на свободу… I am your oyster… You are my walrus… закуси меня… ощути, как пощипывает колючая проволока электрических слов… под покровом вод Амазонки… опусти глаза… брось их в воду… прими удар моего взгляда… чуешь, как дрожит твое тело… сквозь него летит ветер… и трещат древки… скрипят веревки… ты веришь… она тоже читала эту книгу… кто она?.. это обо мне… лови его!.. она мне снилась с мамой… ты бы не узнал этот дом… торопись!.. за нами очередь… из одного человека сразу несколько цепочек… а вы за чем стоите?.. не за чем, а за кем, девочка… и коридоры с дверями… и что там внутри?.. как обычно, внутренние органы… мама, ты папу любишь?.. она и я… радуга, радуга… ты снова маленькая… маленькая… маленькая радуга… из раковины моря… из корня дерева… я наклонилась над огнем… не пролей меня… летит сухая листва ветром подхваченная песня пряжей тянется из груди растопырь пальцы так легче резкость навести из меня выползают ящерица и сколопендра с умными глазами я видел лицо человека стало свирепой мордой ягуара в этом доме никто никогда не жил а нас здесь много иди за ними встань на свою пристань жди никакой это не сон за ним приехали забор куст сирени мостик под ним вода
